|
Владимир Ермошкин
СУВЕРЕНИТЕТ
И что нам не
жилось? Кого пыльным мешком по голове угораздило? Столько годов жили
одной семьёй… И вдруг, – на тебе. Кордонов понаставили, независимость
объявили, суверенитеты глотать заставили. Горькая, скажу я вам, эта
штука. Проглотить-то проглотили, а тошнит народ от этой пилюли.
Плюются, матерятся, а выплюнуть не могут. Этот «винегрет» надолго,
видать, засел, его двумя пальцами из нутра не вырвешь. Как зараза,
какая! Вздохнуть аж не даёт вволю!
А куда вам –
радовались как дети малые, принимающие конфетку из рук пьяного отца.
Вот теперь и мыкаемся по разные стороны забора, аукаемся через степь.
Да разве глухой немого услышит? Вот такие мы теперь стали. Как
потерянные смотрим друг на друга через речку, а перейти не можем –
граница. А та вода, в которой вместе купали коней, лили на колесо
мельницы, уже далеко-далеко и не войти нам в неё, как бы того не
хотелось.
Раньше мост через
эту реку сообща строили – с одной стороны казахи, с другой казаки.
Затем, прямо на мосту столы накрывали и гуляли совместно – по всей
ночи. После застолья по мосту скотину прогоняли.
Кони табуном
промчатся, бараны гурьбой просеменят, коровы лениво пройдут, печати
свои поставят – вот теперь всё:
– Пользуйтесь,
дорогие сограждане, – хоть пеший, хоть конный!
А я, когда вижу
стадо баранов, улыбаюсь себе в усы, а у самого к горлу комок
подкатывает – то ли суверенитет на волю просится, то ли память
всплывает и тоскует по годам – одной семьёй прожитым. Долго на них
смотрю и думаю, кого же оно мне напоминает? Идут, друг за дружкой,
головы опустили, а куда их вожак ведёт, не спрашивают. Подойдут к
мосту, уставятся, вроде как бы думают, а у самих одно на уме: быстрее
до пастбища добраться.
Да нет уже того
моста – спалили по дурости. Теперь одни гуси по затону плавают, и то –
каждый к своему берегу жмётся.
Только река своё
имя не потеряла, как называлась Уй, так и называется. Кто первый раз
название услышит, смущается. А Уй он и у русских Уй, и у казахов Уй.
Откуда у реки такое странное название, я не дознавался. Вот так и
стали жить по разные стороны Уя, да ещё в разных государствах.
Казахи народ
гостеприимный. Если дружбу с ними ведёшь, как родного примут. В
передний угол посадят, накормят и напоят, и ночевать оставят. Ну и мы,
понятно, от них не отставали. Только мы их за стол усаживали, а они
нас на полу потчевали. Сядешь на ковёр, ноги подберёшь под себя и,
как поплавок, туда-сюда, туда-сюда. Чудно как-то, непривычно, но куда
деваться, уважали их традиции.
А сейчас что стало?
Народу много, а людей не видать. Всё с ног на голову перевернулось,
никто не знает, куда эту свободу девать.
Очутился я в тех
краях после службы в армии. Как попал на «целину» так там и остался.
Встретил свою ненаглядную, поженились и стали жить в родительском
доме. Рано они её одну оставили. Хорошие, говорят, люди были. Низкий
им поклон за дочку. А в своём доме без хозяйства нельзя. Вот и
заготавливаем – то сено, то муку, то дрова.
Я, когда водителем
на уборочной работал, с казахами сдружился. Они меня в свою родню всё
записывали, казашку мне сватали. Может в шутку, может всерьёз, только
выбор-то мною давно был сделан. После того, как я их зваными гостями
на свадьбу свою пригласил, вопрос этот закрыли. А друг другу всегда
помогали: и сеяли, и косили, и зароды сообща верстали.
Сторона эта
хлебная. Поэтому без мельницы никак не обойтись. А дела по помолу в
одиночку не решить. Вот сообща это дело и проворачивали.
Зерно перед этим на
печи сушили, в мешки контарили, а дальше – на подводу. Соберём
две-три подводы с округи… и на мельницу – в центральную усадьбу.
Годами крутила она там свои жернова, не спрашивая, казах ты или казак
– для людей работала.
На неделе прискакал
Юрка–казах (настоящее имя Юрга), верхом на Буйном, красивом племенном
жеребце. Погарцевал перед бабами у колодца – и ко мне. Председатель
этого коня под седло давал в особо важных случаях.
– Митяй, привет! –
поздоровался он со мной, еле сдерживая разгорячённого коня.
Зная, что Юрок
выпросил Буйного исключительно, чтобы повыпендриваться, я подал ему
руку без лишних вопросов. Как только наши пальцы сомкнулись, мне
захотелось его выдернуть из седла, чтобы сбить с него спесь. Но
наездник крепко сидел в седле, и мой фокус не удался.
– Мало каши ел!
Однако! – сострил Юрга, спрыгивая с коня.
– Да тебя оглоблей
из седла не вышибешь! – польстил я ему и пригласил в дом.
– Не надо в дом,
здесь поговорим. Мне потом ещё к дяде Сисинбаю надо заскочить, – и он
заулыбался, явно оставшись довольным моей похвалой.
– Тогда слухай
меня! Скажи Сиси, что на мукомолку поедем завтра вечером. А с утреца,
в субботу, почнём молоть, – сказал я ему, нарочито важно вставляя
слова из народного фольклора. Не знаю почему, но это его
дисциплинировало и сбивало с него нотки бахвальства. – С мельником я
вчерась виделся, будет ждать дома. Давай поезжай!
– Слушаюсь! Товарищ
начальник! – гаркнул он по-военному, и, лихо вскочив в седло, с места
послал коня в галоп.
Юрга был настоящим
казахом, как говориться: и душой, и телом. Хлебом не корми, любил
прихвастнуть, и от него веяло отвагой и степью. Пожалуй, только ему и
доверяли погонять застоявшегося жеребца. Он даже гордился, что его
стали называть Юрка-казах – с моей подачи.
А меня стали
называть Митяй – ещё в армии. После, какого-то «залёта», командир так
зашёлся, что допустил бранное словечко, рифмующееся с именем Митяй, и
я к этому имени был приговорён. В последствии я не обращал на это
внимания и более того, оно мне стало нравиться.
Сисинбай – так
звучало полное имя нашего «аксакала», потомственный казах. Его
наружность и черты лица относили его к типу восточного человека, а
принадлежностью к казахам были разве что ноги. Большие печальные, как
у лошади глаза, не соответствовали его внутреннему миру и содержанию.
Иногда он был непредсказуем. В нём кипело чувство собственного
достоинства, извивалась лозой природная хитрость, а порой через край
хлестала русская бесшабашность.
Во время войны в
Казахстан эвакуировалось много народа. Здесь были немцы, узбеки,
украинцы, корейцы с китайцами и другие народности. Кого только не
приютила эта земля. Мастей и кровей было намешено всяких, но
матерились все, в основном, по-русски.
Вот тут Сиси
отличался. Он мог ругаться на всех языках сразу. Особенно он изощрялся
тогда, когда спор касался личных амбиций. Почти всегда «хитрый казах»
в этих дуэлях выходил победителем. Но его так несло, что он потом и
сам не мог объяснить, чего он хотел. Чаще всего эти оказии случались
после застолья. А на утро ему, как всегда, было стыдно. Но вот,
поди, ты! Характер.
Вечером, когда
спала жара, две подводы гружённые зерном тронулись в сторону
центральной усадьбы. Первым правил, кимаря, Сиси, а за ним, хаёря на
мешках с зерном, тащились мы. С тех пор, как только Сисинбай возглавил
«караван», вся полнота власти была передана ему. Лошади дорогу знали,
и понукать их не было необходимости. Иногда они всё же прижимались к
обочине похватать травки, на что я их одёргивал:
– Но! Эдрит твою!
Успеется ещё!
Въехали в село ещё
засветло. Мельник поджидал нас у двора, распутывая сеть.
– А, мукомолы
прибыли. Я вот сетёшку перетрясываю, на ночь хочу поставить. Воды с
верхов много пришло, авось щука провернётся. Молоть, робяты, пораньше
начнём. Не проспите! Глядишь, быстрее управимся! – прошмякал мельник,
пробуя зерно на зуб. – То, что надо! А то бывало привезут сыромятины –
маята одна. Вы вот что. Попроситесь-ка на ночь к Степану. У него и
изба просторная, и от мельницы недалёко.
Принять на постой
людей было обычным делом, и Степан впустил нас в избу.
Это был курковатый
мужичок, небольшого роста, лысый, с выпученными глазами и большим, как
у жабы, ртом. Свои натруженные руки он скрестил на животе и с
непонятным любопытством пытался разглядеть нас. Тут появилась хозяйка,
управлявшаяся по хозяйству, и с порога огласила устав гостеприимства.
– Степан! Ты это
чего гостей в дверях держишь?
– Дак вот! – не
найдя что ответить, пролепетал Степан.
– Дак! Дак! Да, не
так. Сади гостей за стол! У меня вон картошечка в мундире на подходе.
Сальца достань!
– Так ведь они, это
самое. Им нельзя сало, – пытался возразить хозяин, указывая на то, что
двое из нас мусульмане.
– Да для них Коран
давно уже переписали! Неужто не слыхал? – скрывая нелепость мужа,
протараторила Ефросиния – так звали хозяйку дома.
– Ну, ладно! Ладно!
Дай хоть поздаровкаться как следует. Вечно бабы суются в мужские дела.
Никакого терпёжу у них нет! Проходите давайте! Усаживайтесь! Сейчас
повечеряем!
– Митя! Ты бы
принёс котомку с воза! – засуетился Сисинбай, делая ударение в имени
на последнюю букву. – Эх! не найдёшь ведь! Я щас сам! Мигом! – и он
быстро юркнул в сени на своих полусогнутых косолапых ногах.
Когда он вернулся,
выставил на стол глиняную бутылку, с блеском в глазах и с чувством
собственного достоинства, продекламировал:
– Вот она!
Заветная!
Мы с Юрком
многозначительно переглянулись и, не сговариваясь, покачали головами.
Дядя достал медовуху, которой его угостил китаец. Что там было
намешено, никто не знает, зато многие знают её воздействие.
Расслабляла она людей до неузнаваемости, а веселье и дурь поднимались
до полных краёв. Что характерно, наутро никакого побочного эффекта от
неё не было. Голова была свежая, с памятью было всё в порядке, и даже
ощущался некий прилив сил. Ну, и вот…
Уже после третьей
рюмки наши аксакалы сцепились. Оба оказались норовистыми, знающими
жизнь, ну, а «чудо арака» повысила эти качества выше крыши. Спор между
ними развернулся как ураган, неизвестно откуда взявшийся.
– Конь – это
человек! – ударяя себя в грудь, хрипел Сисинбай.
– Бараны – это тоже
люди! – не унимался Степан. – И пользы не меньше коня приносят. Да ты
пробовал, настоящей баранины-то?
– Я людей не ем! –
погнал Сисинбай. Видать, его порядком укачало с устатку.
– Да людей-то без
тебя всех сожрали, вместе с потрохами! – не уступая в несуразности
спора, визжал Степан.
– Твой баран не
больше моего гуся! Раз жевнул – и по новой греми кастрюлями. Или дырку
в ремне коли, чтоб штаны не спали!
– Да бьюсь об
заклад, что вы втроём моего барана месяц есть будете, да полгода –
пальчики облизывать! Нашли с кем сравнивать, с гусём! – распалялся
Степан.
– Ладно! Пусть над
тобой всю жизнь гуси гогочут! А барана твоего я голыми руками возьму!
– протягивая руку Степану, пошёл в разнос Сиси. А ты, Ефросинья,
расщепи-ка нас и будь свидетелем!
– Да ты чё надумал,
старый чёрт! – взвилась супруга, глядя Степану в глаза. Но муж был на
вид трезвым, и позорить мужика она не стала. – Смотри, делай что
хочешь, но учти…, – и она, не договорив, провела ребром ладони по
рукам.
С чего и как
перекинулось с людей на коней, с баранов на гусей, позже объяснить
никто не мог, да и гордость не позволяла взять отступную. Условия пари
было таково. Если мы съедаем зараз барана, то хозяин нам выплачивает
его стоимость. Если нет, то мы выплачиваем сумму, плюс три мешка свежа
молотой муки.
Утром, не поднимая
глаз, Сисинбай обратился к хозяину дома:
– Степан! Ты это
самое, когда будешь мясо варить, мыла туда не подмешивай. Будь
мужиком.
Такое бывало: чтобы
угостить незваных гостей, вместе с мясом в казан кидали кусочек
хозяйственного мыла, и последствия от этого были непредсказуемы.
– Поезжайте,
работайте! Я вам не ханыга какой-нибудь. Слово держу.
Отработав на
совесть – без перекуров и остановок, – мы рассчитались с мельником и
направили лошадей на постоялый двор. О том, какое нам предстоит
испытание, не думалось, проскакивала мысль, что это всё перейдёт в
шутку.
Как бы не так. Даже
лошади запрядали ушами и попятились назад, увидев шкуру барана с его
огромной головой. Как золотое руно героев Эллады, шкура была растянута
на воротах. Знать-то Степан выбрал самого большого барана, чтобы
выиграть спор. Умывшись во дворе из бочки, мы вошли в избу.
Боже мой! На столе
стоял большой таз, кастрюля, чашки, плошки – и всё это дымилось, свежа
сваренной бараниной. Сисинбай что-то по своему сказал племяннику и
уверенно взял самый большой кусок. Юрок потом мне перевёл его слова:
«Лучше умереть казахом здесь за столом, чем остаться на всю жизнь
помелом».
И мы бились ни на
живот, а насмерть. Хрящи трещали, как мне казалось даже у Степана за
ушами. Они сидели с женой на лавке возле печки и с напряжением
наблюдали за нашей трапезой. Когда последний мосол сыграл в ведро для
отходов, лавка под хозяевами предательски заскрипела. Но на столе ещё
оставалась кастрюля с потрохами и жиром. Нормальный человек такое
съесть не мог. Видимо на это была сделана ставка. Сисинбай перед нашей
капитуляцией решил выкинуть шутку.
Со словами «Аллах
акбар!» – взял обеими руками кастрюлю и шумно, с бульканьем потянул
содержимое. В его рот не попало даже ложки этого студня, но нервы у
хозяйки не выдержали. Всё своё негодование с криками и воплями она
обрушила на Степана.
– Паразит! Вот
паразит! С кем связался? С басурманами! Ая-яй! Казахи вечно голодные
по степям рыщут! Они лошадь зараз съедают! Ты ж их бараном решил
удивить! Ну, какой лукавый тебя за язык тянул? Губошлёп ты мой
несуразный! – закатывалась она в истерике.
Пожалуй, никогда за
всю совместную жизнь Степан не слышал таких оскорбительных слов в свой
адрес. Выждав момент между всхлипами, он хлопнул себя по коленям,
встал, приобнял жену и сочувственно пробормотал:
– Ну, будет тебе,
Фрося. На пьяном шапку не поправишь.
Потом достал из
нагрудного кармана деньги и молча протянул их Сисинбаю. Тот отвёл руку
с деньгами и, кивнув нам на выход, побежал к подводам. Скинув на
крыльцо три мешка с мукой, в знак признательности хозяевам,
откланялся, и с трудом ввалился на освободившееся место. Его распирало
как переполненный мешок с отрубями. Говорить он не мог, а лишь что-то
промычал и огрел свою кобылу плёткой. Лошадь рванула подводу и рысью
понесла извозчика в сторону ближайшего леска.
Добром не
попрощавшись, мы на своей повозке припустились догонять Сисинбая.
Боялись одного, что давление от непомерного принятия пищи сорвёт все
клапана организма прямо на людях.
В лесу, спрыгнув с
воза, словно при бомбёжке, бросились врассыпную по своим окопам. И
там, сидя в укрытии, подтверждали, как всё-таки хорошо жить на белом
свете.
Когда местная
«канонада» закончилась, мы спустились к ручью и плескались в нём как
малые дети. Смывая с себя всё несносное, всё непотребное, всю свою
глупость, стыдясь смотреть друг другу в глаза.
Вечер застал нас
лежащих на берегу. Не было сил пошевелить ни рукой, ни ногой.
Умиротворённо глядя в бездонное небо, каждый думал о чём-то своём,
вдыхая полной грудью опустившуюся на нас свободу. А до парада
суверенитетов оставался ровно один год...
март 2004 г.,
г. Каменск-Уральский.
|
