ДВА
СОЛДАТА
Олегу Матушкину.
Уже вторые сутки Тихон не слезал с печи.
Снова мучил ревматизм – верный спутник старости. Когда боль в пояснице
становилась нестерпимой, старик растапливал печь, брал алюминиевый
бидончик с водой, кружку, хлеба и, завалившись на печь, пережидал,
покуда проклятая болезнь не отпустит. Слезал с печи разве что по
нужде.
Живности у него никакой не водилось, кроме
кота Тимофея, который был так же стар, как и хозяин. Так они и лежали
на печи: старик из-за ревматизма, кот же из-за солидарности к хозяину.
Чтобы хоть как-то скрасить одиночество, Тихон иногда разговаривал с
котом. Вот и сейчас, когда Тимофей прыгнул на печь и лапой стал
умывать мордочку, он спросил:
– Чево, Тимоша, гостей намываешь?
– Мр-р мяу-у, – ответил кот.
Именно в такие часы старику назойливо
вспоминалось прожитое. Молодость, война...
Детство его проходило так же, как и у
многих крестьянских ребятишек той поры. Рос в многодетной семье. Рано
начал помогать отцу по хозяйству.
В годы коллективизации он, так уж
получилось, участвовал в раскулачивании. Тогда под это дело многие
попадали. Кто по ошибке, кто из-за сведения счетов. Однажды, поняв,
что вокруг творилось, Тихон наотрез отказался изматываться над
крестьянами, которые своим горбом нажили своё хозяйство, горбясь в
тяжёлой работе от зари до зари. Начальнику это очень не понравилось,
он в бешенстве задёргался, заорал матом, угрожая в тюрьме сгноить.
Тихон не сдержался, ударил кулаком в сытое, наглое лицо, сбив
начальника с ног.
Лагерь, куда он попал по приговору
«тройки», научил многому. Уголовники таких, как он, называли «от
сохи». Тихон стал угрюмым, замкнутым. Молча приноравливался к строгому
лагерному режиму.
Поначалу его не трогали, и он никого не
трогал. Но как-то раз двое захотели взять его ножичком на испуг... И
моментально поплатились поломанными рёбрами. «За себя постоять умей»,
– это он хорошо усвоил ещё тогда, когда под конвоем тащился по этапу.
Потом была война. Штрафной батальон. В
первом же бою Тихон ворвался во вражескую траншею и упал, скошенный
автоматной очередью. Долгие месяцы в госпиталях. И снова фронт.
Белоруссия, Венгрия, Германия...
В родную деревню вернулся не лагерником, а
фронтовиком-героем.
Председатель колхоза сразу отправил на
курсы механизаторов. И пока от ревматизма совсем не согнулся в дугу,
всё работал трактористом.
– Эхе-хе, – тяжело вздохнул Тихон, – не
хочешь, дак оно всё равно вспоминается. Житуха... Мёртвые – будто
живые. А какие тогда хлопцы были, какие, не то чё ныне. Чево
глядишь-то, Тимоша? Сказал бы чево?
– Мр-р мяу-у...
– Во-во, мяукать-то ты могёшь! Говорить бы
мог – поговорили б. Вона оно-то как... Кажися, жизнь прожита, помирать
уж пора. Чево мог – добился! Вона аж уважаемым стал, грамоты большие
имею. Но чево-то не дак всё, не дак...
Немного помолчав, старик горестно
продолжал:
– Годовщина сегодня. Нету нашей хозяйки.
Ушла... и нас оставила одних. Невмоготу без неё. Теперча некому
попотчевать оладушками, пельменями. Некому сказать доброго словца,
некому песню затянуть. То уж точно, жили душа в душу. Сына вырастили.
Да не дак, видать, вырастили, уж коль столь годков сам не наведывается
и внука не везёт и не пускает. А она-то, хозяйка наша, всё ждала, в
окошко глядела, вздыхала. Ушла, дак и не увидев напоследок ни сына, ни
внука. Эхе-хе...
Тихон замолчал. Потом очнулся от невесёлых
дум, сел и, поглаживая поясницу, выругался. Вздохнул. Отломил хлеба,
сорвал луковку со связки, висевшей тут же на гвозде и налил в кружку
воды. После того, как обед был завершён, старик снова лёг. Задремал.
Кот доверчиво растянулся рядом с хозяином.
Вдруг постучали. Тихон приподнялся на
локте. «Кто б это? Вроде некому… Похоже, не свои. Ой, неужель»… И
старика охватило волнение. Неужели и впрямь гости дорогие пожаловали?
Стук в дверь повторился. На этот раз
сильнее.
– Счас! Счас!
Тихон кое-как слез с печи, доковылял до
двери и всем телом резко на неё навалился. На пороге возникла рослая
фигура парня с орденом на лацкане десантной куртки.
– А я уж подумал, не случилось ли чего, –
хрипловатым баском сказал парень. – Не вы ли будете Тихоном Захарычем?!
– Ну, – старик недоумённо оглядел гостя с
головы до ног.
– Пашки Кузнецова дед?!
Тихон растерялся, он вытаращил на парня
удивлённые глаза и попытался вспомнить, где же это он его видел. Но
нужное не вспомнилось. Этого человека он точно никогда не видел... И
тут его осенило:
– Дак ты от мово внука!
– Ага. Позвольте уж на лавку присесть, а
то вот культю натёр, горит вся...
– Добре, добре!
– До вас пока доберёшься, всех на свете
проклянешь, всюду грязь, лужи...
– Точно, дороги у нас никуды не годятся!
Сколь председателю говорено было, а толку-то никакого.
– Значит, плохо с ним воюете!
– Всяко бывает... Но радость-то, радость
какая, – старика нельзя было узнать, он весь как-то преобразился. В
глубоко посаженых глазах запрыгали весёлые огоньки, на тонких губах
заиграла улыбка и даже боль в пояснице поутихла. – Вспомнил всё ж
внучек-то... Как хоть он? Небось, вымахал дак, аж тепереча и не
признать!
На смуглом лице гостя появилось выражение
недоумения:
– Вы что, разве ничего не знаете? – голос
его дрогнул.
– Чево? – Тихон снова растерялся. Он ясно
почувствовал неладное, сердце больно сжалось. – Чево я должен знать?
Парень помрачнел, опустил голову.
– Сказывай, не тяни душу.
– Нет вашего внука... погиб.
Тихон мешком сел на лавку. Сердце забилось
часто и неспокойно. В голове не было ни одной мысли. Он хотел было
что-то сказать, но к горлу поднялся удушливый ком, стеснил дыхание.
Старик отвернулся, тайком смахнул с глаза навернувшуюся слезу. Потом
глянул на орден гостя, и ему всё стало ясно.
– Ты был тамо? – чуть слышно выдавил он.
– Да, с вашим Пашкой, он был в моём
отделении.
– Я ничё не знал. Ничё, – старик тряс
головой. – Эх, внучек, внучек... Помню его только пацаном, шустрый
такой, смышлёный...
– И очень упорный. Горы-то сначала не по
нём были. Затем всё же освоился, на марше даже новичкам помогал. Всё
шутил: «Знаешь, что такое десантник? Одну минуту орёл, а остальное
время – ломовая лошадь»...
Наступила пауза. Молчание нарушил Тихон:
– Чево замолчал-то? Сказывай уж. Хотя
муторно всё слышать, но мне надо, надо знать.
– Больно говорить... В тот день мы
напоролись на засаду. Площадка открытая, укрыться негде. Вокруг
раненые, убитые. Такая злость взяла. И рванули напролом... Пашка всё
время рядом был. Откуда-то сбоку прямо на нас свалились «духи».
Оглянулся, а Пашка уже лежит. Подбегаю, переворачиваю, а он в крови...
Шепчет: «Прощай, друг. Повидай моего деда, виноват я перед ним
очень»...
– Внучек, внучек. Пошто, пошто тебя убили?
– стонал старик, зажав жилистыми руками голову и покачиваясь из
стороны в сторону. – Ведь совсем ещо молод был. Ой,
несправедливость-то какая...
– Ребята там хорошие полегли. А главное,
за что? Такое пережить довелось, что даже вспоминать-то страшно, –
гость заскрежетал зубами, сжав кулаки. – Вам в сорок первом легче
было, вы хоть знали, за что воевали, за что отдавали свои жизни...
– Ты эдак боле никогда не сказывай, –
отозвался Тихон и поднял на парня глаза. – Вы, младые, ничё не знаете
о той войне. Поверь, нам тоже было нисколько не легче. Мы оба с тобой
солдаты... Дак стоит ли нам, солдатам, друг дружку попрекать?
– Точно, не стоит! – согласился гость. –
Простите, обидел ненароком...
– Но ты, паря, всё ж верно шевелишь
мозгами, напрасно там гибли хлопцы, напрасно... В том-то нельзя не
согласиться.
Они помолчали. Первым заговорил Тихон:
– Сказывай лучше, где могилка внука, когда
его схоронили?
– Год назад, на городском кладбище.
– Год?! И лишь тепереча узнаю! – Тихона
передёрнуло. – Никто даже весточку не дал... Хотя бы строчку отписали.
А то разом отъехали – и ни слуху ни духу! Эх, где совесть-то у людей?
– он вздохнул и махнул рукой. – Морозы-то пока не ударили, надобно на
могилку съездить, попроведать, землицы родной положить...
– Обязательно смотаемся! – отозвался
гость.
– У родителей его был?
– А как же! После госпиталя сразу поехал к
отцу. Открыл он дверь, а там веселье в разгаре: отец его себе новую
свадьбу справляет.
– Как то? – лицо старика вытянулось.
– Он же с матерью Пашки давно развёлся! А
мать я так и не застал, она всё по экспедициям мотается.
– И об том ничё не знал, – гневно выдохнул
Тихон.
– Честно сказать, я на той свадьбе чуть
дров не наломал, а так хотелось...
– И поделом бы!
– Такие вот дела, Тихон Захарыч.
– Тьфу ты, – старик встрепенулся, –
гостя-то к столу не зову и ничем не балую!
– Да не беспокойтесь, сыт я!
– Ты-то, паря, хотя не обижай старика.
Проходь к столу, счас сообразим чево-нибудь! Звать-то как?
– Павлом.
– Прямо как мово внука. А родители кто
будут?
– Нет у меня никого... Детдомовский я.
– Эхе-хе. Теперча куды?
– Не знаю. Всё из-за неё, – Павел кивнул
на протезную ногу. – Если не прогоните, то у вас немного погощу.
– Оставайся, живи сколь угодно, хоть будет
с кем словечком обмолвиться! Ты, Паша, только не серчай, кушанье моё
скромное, чем богаты – тем и рады.
– Да всё в норме! Может, в чём-то помочь?
Скажите – всё сделаю...
Ночью Тихон не мог заснуть. Во сне Павел
метался, стонал и бормотал что-то несвязное. Стоны эти острой болью
отзывались в сердце старика. Всю ночь он так не сомкнул глаз.
А утром Тихон тронул парня за плечо. Павел
вздрогнул и проснулся.
– Вставай, Паша, вставай, внучек.
Просыпайся. Новый день давно начался.
август 1990 г.,
г. Каменск-Уральский.
