Игорь Краснов

ОТГОЛОСКИ ВОЙНЫ

Памяти деда Константина

и бабушки Тони

Проснулся Иваныч от стука вёдер и ворчания старухи. Даниловна собралась идти за водой. Прошаркав мимо старика, она обернулась и исподлобья глянула на него.

– Опять, нехристь, вчера допоздна где-то шастал. У-ух, штоб на том свете черти тебя заели, – послышалось ворчание.

Выйдя за ворота, Даниловна зло хлопнула калиткой. Иваныч вздрогнул и поднял взлохмаченную голову.

– Тьфу ты, старая колода, вечно б ворчала! – он хотел было сплюнуть, но во рту пересохло, и плевок не получился.

С постели Иваныч поднялся с трудом. Голова трещала и раскалывалась, будто по ней били чем-то тяжёлым. Он зажал её руками и выругался. Внутри всё жгло. Сильно хотелось пить. Иваныч проковылял босыми ногами к кадке с водой, зачерпнул кружкой и жадно осушил её. Выпил ещё одну кружку. Полегчало.

– Чёртовая изжога, прямо никакого спасу, – произнёс он, сплюнул на деревянный настил и вытер ладонью мокрые губы.

Почесав волосатую со шрамами грудь, Иваныч вышел во двор.

В голубом и безоблачном небе уже висело июльское солнце. Земля ещё не успела впитать в себя его горячие лучи. Из садика веял душистый аромат. Свежий ветерок весело пробегал над разноцветными головками цветов, нежно играл ими и листвой молоденькой яблоньки и пышных кустов малины и черемухи. Иваныч глубоко вздохнул, по телу прокатилась приятная волна блаженства, душа так и зарадовалась хорошей погоде. Головная боль прошла. На душе стало спокойнее и легче.

Взгляд Иваныча остановился на курицах. Среди них особо выделялся важным видом и гордой осанкой большой чёрно-красный петух. Он всё время вытягивал длинную шею и настороженно осматривался вокруг. Вот он погнался за пеструшкой, не догнал её и вернулся назад. Иваныч невольно залюбовался красавцем.

Этот петух появился у него недавно. Как-то на днях довелось крыть крышу одной бабёнке, а та, когда после работы надо было расплачиваться, оказалась доброй скрягой насчёт денег, и откупилась от старика брагой и петухом – в придачу. От браги он отказался сразу, потому что не пил вообще, а вот петуха взял с радостью. Он нисколько не жалел, что вместо денег ему подсунули птицу, ведь курицы его уж какой день оставались без кавалера и не несли яйца.

Возле будки мирно лежала чёрная с белыми подпалинами собака по кличке Дайна. Трое щенят прилипли к её животу и жадно сосали молоко, а четвёртый резвился перед ней. Щенок смешно прыгал на кривых лапках, лизал морду матери, падал на спинку и катался по мягкой траве. Мать смотрела на него влюблёнными глазами, наклонив набок голову и высунув розовый язык. Всё её внимание было поглощено только одним щенком, она пока не глядела на остальных, которые, насытившись материнским молоком, заползали вокруг неё.

– Да, надо будет к Степанычу сходить, попроведать его, – сам себе сказал Иваныч. – Куры, поди, уж снесли яйца, так пары две хоть прихватить с собой, старик-то их любит...

Он подтянул кальсоны и, припадая на левую ногу, заковылял к сараю, где, к своей радости, увидел на кладке несколько штук. Он воровато оглянулся, – мол, не идёт ли старуха, – поспешно сложил яйца в лукошко, всё спрятал под крыльцо и моментально исчез в избе.

Когда Иваныч вышел, уже одетый в клетчатую рубаху, штаны старого солдатского покроя и стоптанные кирзовые сапоги, в воротах показалась Даниловна. Она быстро семенила мелкими шажками, сгибаясь под тяжестью коромысла с ведрами. Её маленькое и морщинистое с острым носом лицо было перекошено.

– Чево встал как пень и вылупил зенки?! Отойди, дай-ко пройти, – скрипучим голосом закричала она.

Иваныч виновато пробурчал что-то и уступил дорогу, потом, как ни в чём не бывало, уселся на крыльцо, вытащил из штанов кисет, скрутил «козью ножку» и закурил.

В избе бряцали вёдра, ворчала старуха, что-то падало, гремело. Иваныч старался ничего не слышать, всё это его очень тяготило. Даниловна опять была чем-то недовольна. Кипятилась она, как казалось, с каким-то злорадством, поминая промашки дедовы за цельный год, а то и поболее. Иваныч знал хорошо, в это время лучше вообще не попадаться ей на глаза и, конечно уж, не перечить, а то попрёками замает до печёнки, всю плешь перегрызёт.

Неожиданно всё стихло. Даниловна появилась с миской в руках, её тут же обступили курицы и петух.

– Куть-куть, мои миленькие, куть-куть, мои хорошенькие, – проскрипела она и сыпнула горсть пшена.

Вытряхнув остатки, Даниловна зашаркала к сараю. Яиц на кладке не оказалось. Это её удивило: ещё вчера курицы неслись, а сегодня уже нет. Она не поверила своим глазам и начала усердно шарить по кладке.

– Странно, яиц-то сегодня нема, – выходя из сарая, недоумённо проговорила Даниловна.

– А я почём знаю, – Иваныч пожал плечами и отвернулся.

– Що тута знать-то! Ясное дело: Шурка, шельма, подсунула тебе бракованного петуха, раз куры боле не несутся... И веся сказ! Тоже мне, не мог лучше деньги запросить, – укорила она. – Куды его топеря? Одно що – в суп!

Иваныч поперхнулся и закашлял глухим кашлям. Даниловна подозрительно глянула на старика, в её маленьких глазках блеснул недобрый огонёк, а тонкие губы растянулись в ехидной усмешке.

– А не ты ль, старый, яйца взял? – полюбопытствовала она.

– Да чё ты сегодня взъелась на меня, – взорвался Иваныч, – всё пилишь и пилишь! Не с той ноги чё ль с утра встала?

– Не с той ноги.., – передразнила Даниловна. – Расселся тута, делом б занялся! На всех-то робишь, а себе даже дров не можешь наколоть. Вона, забор бы поправил, скоро совсем развалится... Иль ещо що.

– Ну всё, завелась.., – Иваныч замахал руками. – На-а, возьми свои яйца, только успокойся, – он вытащил из-под крыльца лукошко и подал Даниловне. – Нашла из-за чево шуметь... Ведь не для себя же! Степаныч хворает, хотел порадовать старика гостинцем. А ты шум подняла...

– Эх ты, непутёвый, в яйцах що ли дело.., – Даниловна покачала головой. – Сказать-то хоть надо было...

– Ага, тебе скажи, ты ж враз в крик...

– «В крик», «завелась»... Яиц що ли жалко... Не человек, выходит, я... У него душа, а я без души совсем... Всё ж говорить надо...

– Мать!

– Що тебе?

– Вот видишь, ты опять ворчишь, – Иваныч усмехнулся, почёсывая небритую щеку.

– Да ну тебя к лешему! – Даниловна отмахнулась, улыбнувшись. – Я возьму пару яиц – для теста, а остальные отнесёшь Степанычу. Поклон ему. Погодь, соберу ему ещо що...

Даниловна скрылась в избе. На этот раз тоже всё кончилось миром. Иваныч облегчённо вздохнул, плюнул на окурок и носком сапога втоптал его в землю.

– Щенка чё ли прихватить? Поди, обрадуется старик, с животиной-то всё ж веселее...

Дайна по-прежнему лежала возле будки. Щенок, который прежде резвился, лежал у её живота и жадно сосал молоко. Другой щенок забавно играл материнским хвостом. Остальные двое залезли на мать и всё норовили укусить её то за морду, то за уши. Она мотнула головой, и щенята полетели в траву. Мать ткнулась в каждого мордой, обнюхала и облизала. Щенята забарахтались. К ним присоединились и двое других. Поднялась весёлая возня. Щенята пищали и кусали друг друга, сцепившись, барахтались и катались на траве. Мать то и дело обнюхивал, облизывала кого-нибудь из них.

«Счастливая.., – с вздохом подумалось Иванычу. – Как мало-то надо для собачьего счастья»...

Он не заметил, как к нему подошла Даниловна.

– Що задумался-то? – спросила она.

– Да вот хочу Степанычу щенка прихватить...

– А що, дело. Вона их сколь у нас... Куды с ними? Вота тебе лукошко, тута я всего немножко положила.

– Я как возвратюсь, так сразу за хозяйство возьмусь...

– Да ладно уж, иди, попроведуй старика.

Иваныч взял лукошко, первого попавшего щенка и, по воробьиному подскакивая при каждом шаге, направился к деду Ивану, избёнка которого стояла недалеко от леса и речки. Почуяв недоброе, собака заскулила и последовала за своим хозяином. Она бежала то сзади, то сбоку, то забегала вперёд и прыгала старику на грудь, будто просила повернуть назад. Как Иваныч не отгонял животное – всё впустую, Дайна не отставала от него, настойчиво продолжала бежать за ним.

– Чё, дурёха, чё? Ну пошто за мной бежишь? Чё, чё пугаешься? – Иваныч положил щенка на землю и стал ласкать собаку, гладил по морде, между ушей. Он заглянул в её тоскливые глаза, они были мокрые от слёз, в них стояла немая мольба. – Не боись, ничё с твоим дитятею не станет, я зла ему не сделаю. Ну-ну, утихомирься. У Степаныча ему будет хорошо. Пойми ты, животина, одинок он. Никого у него нету, все бросили. Одному-то скучно... Возвращайся. Иди к своим малым деткам, они жду тебя...

Будто поняв смысл слов хозяина, Дайна в последний раз облизала щенка и, оглядываясь, медленно побрела назад. У ворот она остановилась и долго не отрывала взгляда от старика, всё смотрела ему вслед, пока тот совсем не скрылся за поворотом улицы.

Дед Иван приметил Иваныча ещё издали. Улыбаясь беззубым ртом, он заёрзал на лавке, вытянул единственную руку и приветливо помахал ею. Приход старого товарища его очень обрадовал.

– Кого-о вижу-у...

– Здорово, Степаныч! – освободившись от ноши, Иваныч подал руку для пожатия.

– Здорово, здорово! – дед Иван потряс её. – Присаживайся, в ногах-то правды нету.

– Чё, полегчало, раз на солнышко вылез?

– Ага, вот захотелось погреться, размять свои старые косточки...

– Чё ж, верно! Погодка-то вон какая...

– Нда-а, погодка сегодня славная, нам, старикам, только и греться.

– Тута я тебе гостинцев принёс...

– Не-е, што ты, не треба...

– Ладно тебе, не ерепенься! Не обижай нас со старухой, от души ведь, она так постаралась... Тебе вон и животина, возьми, с ним хоть не одиноко будет.

– Ну благодарствую, Иваныч, за всё! Не с крою, порадовали вы меня, старика. О-о... и яйца! – кривым ногтем дед Иван надломил скорлупу одного яйца и неторопливо выпил его.

– Ешь-ешь, наворачивай смелее... Ещо бери!

– Как тамо твоя? Всё ворчит?

– Ворчит. Видать, до конца теперича будет ворчать, её уж ничем не исправишь. Да и знаешь, привык я! Представляешь, когда не слышу её ворчания, начинаю беспокоиться: мол, не случилось ли чё... Такмо тяжесть на душу наваливается, чё прямо никакого спасу. Не могу вот только к её ругани привыкнуть...

– Но и её тоже понять треба, Иваныч, лишиться единственного сына...

– Да всё я кумекаю, потому и не осуждаю. Отходчивая она у меня, зла в душе не держит...

– Ну и ладно! Вот гляжу, Иваныч... Што-то сегодня тебя на откровенье потянуло, не припомню такого случая...

– Даже не знаю, как всё вышло-то...

– А ты не извиняйся, человеку треба иногда душу свою открывать пред кем-то, вредно всё в себе держать, душа-то может не выдержать, заболеть... Так-то.

– Письмо-то, небось, уж получил от сына?

– Кого там! Поди, занят, некогда ему письма писать...

– Некогда... А нам было когда? Коллективизация. Война. Восстановление послевоенного хозяйства. Но своих дедов и отцов мы не бросали, помогали во всём...

– То уж точно, крепко уважали! Попробуй кого ослушаться, разговор короток – скидывай портки, и вожжами по голой заднице...

– А теперича чё? На губах молоко ещо не обсохло, а норовят старших поучать... Прямо никакого уважения! Едва оперенье появилось – и враз в город. На нас, стариков, им наплевать, пущай помирают в одиночестве.

– Оно так.

– Ты не серчай на меня, Степаныч, но я скажу правду про твоего сынка-то, хоть она и будет горькой, не понравится тебе. Хреновый у тебя сын-то, и хорошая сволочь... Не-е, не смей защищать его, он того не стоит! Двадцать лет уж прошло, а он так и ни разу к тебе не наведался, отписал несколько сухих писем – на том всё, конец! Где то видано? Сын бросил родного отца... Кого?! Полного кавалера ордена Славы, которого награждал сам лично маршал Жуков... Ты ж на войне руку потерял, в тебе до сих пор осколки торчат... И за твои-то боевые, трудовые заслуги такая чёрная сыновья неблагодарность, предательство! Не могу того раскумекать, не под силу то осмыслить здравому разуму... Прости, причинил тебе боль.

– Видать, плохо вырастил...

– Ты себя не хай, не твоя в том вина!

Немного помолчав, дед Иван прошамкал:

– Знаешь, одно меня мучает в последнее время... Вот помру... а похоронить-то даже некому. Просто не знаю, што и делал бы, ежели бы не ты, Иваныч...

– Ты давай, Степаныч, о смерти-то не думай, мы ещо с тобой поживём, повоюем. Не сумневайся, есть ещо на свете добрые люди, не оставят, помогут. А помереть-то всегда успеется... Так чё живи и радуйся жизни, этому солнышку!

– Спасибочко тебе, Иваныч, за поддержку! Твоё-то хоть как здоровье?

– Хреново! Всё чаще стала контузия сказываться. Сегодня вон башка с самого утра разламывалась... Изжога ещо, будь она неладная! Совсем заела, не даёт покоя.

– Нда-а... Съедает-то нас старость.

– Дров-то, может, ещо наколоть?

– Не, на зиму хватит.

– Ежели чё, сказывай враз, во всём подмогу! Понял? Ну ладно, я пойду! Вот только на речку гляну... Охота перед работёнкой-то малость, подышать речным воздухом, он здорово успокаивает, придаёт силы...

– Нонче-то к кому пойдёшь робить?

– Да своей надо малость подсобить! А то всем чё-то делаю, ей не могу даже дров наколоть, руки всё как-то не доходят. Пилит...

– Кхе-э.., – дед Иван замотал головой.

– Опосля пойду ещо кому, работёнка-то всегда найдётся...

– И всё почти задарма.

– Знаешь, язык как-то не поднимается чё-то просить... Коли дают – беру, а не – обхожусь добрым словом! Кумекаю, помогать друг дружке надо не за деньги, тогда на земле нашей и добро останется.

– Всё так...

– Прощавай, Степаныч, – Иваныч похлопал товарища по плечу. – Не скучай, всё сладится.

– Всего доброго!

– Я пошагал...

На речке Иваныч увидел компанию незнакомых ребят. Он сразу определил, что они из лагеря. Мальчишки стояли кругом и делали что-то весёлое, о чём свидетельствовали звонкие, восторженные возгласы. Когда Иваныч подошёл ближе, то увидел то, от чего у него ёкнуло сердце. Один из ребят держал за заднюю лапку щенка, которого безжалостно то опускал мордочкой в воду, то вытаскивал и тряс в воздухе. Щенок скулил, захлёбывался, дёргался, пытался вырваться из рук своего мучителя. Мальчишек это очень забавляло, все покатывались от хохота и хором кричали взахлёб:

– Ещё, ещё...

– Дольше держи...

– Давай, давай...

– Не вытаскивай, топи...

– Окояные, чё творят! – взревел Иваныч.

Увидев рассвирепевшего старика, ребята врассыпную бросились наутёк. Иваныч кинулся за тем, у кого был щенок. Мальчишка запросто бы убежал от хромого преследователя, но, на его беду, он споткнулся, потерял равновесие и... распластался на земле, выпуская из рук щенка, который с визгом отлетел в сторону. Тут-то Иваныч и настиг мучителя. Лицо его исказилось в гневе.

– Не убежишь, паршивец, – прошипел он, цепко хватаясь за детское ухо. – Господь-то знает, кому помогать...

– Ай-я-я, – взвыл мальчишка.

– Ага, тебе-то больно, – Иваныч слегка потянул ухо. – А каково псине?

– Ой-ой...

– Будешь ещо издеваться над животиной?

Мальчишка захныкал:

– Бо-ольно... Отпусти, дедуля...

– Ты давай не ной, сопли-то не распускай... Говори ясно, толково. Слабого будешь обижать?

– Не буду, не буду, отпусти.., – сквозь слёзы выговорил мальчишка.

– Другое дело! Ишь, нашёл на кого руку поднимать... На сильного, небось, не полезешь, отпор враз получишь – и поделом! Эх, совесть-то где твоя? Иди, скройся с глаз моих!

Поглаживая красное ухо, мальчишка убежал прочь. Иваныч поднял щенка и бережно прижал к груди. Щенок чихал, фыркал, дрожал всем телом. Почувствовав нежность, он доверчиво отдался воле старика и затих.

– Воно оно как получается-то... Токо Степанычу щенка отдал, а другого во завёл. И в правду, чё отдашь – то и возвернётся. Не боись, дружок, теперича всё позади, никто боле тебя не тронет. Утихомирься. Ироды, до чё дошли... Без сердца надо быть, штоб того, оторвать дитя от матери и утопить. Совсем совести лишились. Где человеческая жалость-то? Конечно, животина не человек, однако тоже живое существо: душу имеет, всё хорошо понимает. Паршивцы... Откель то в них с детства злость-то порождается, ненависть к ближнему? Эх… Никак не могу их понять. Чё из таких-то выйдет? Кто?

– Чего ты там, старина, бормочешь? Колдовством что ли занимаешься? А? – вдруг раздался сзади глухой бас.

Иваныч оглянулся и увидел незнакомого человека. Незнакомец был выше среднего роста, плотный, подтянутый, с седеющими висками. Лет ему было столько же, сколько и Иванычу, но выглядел он гораздо моложе.

– Чего смотришь, не узнал? – незнакомец улыбался широкой улыбкой.

– Не-е, – пролепетал Иваныч, пристально вглядываясь в черты лица незнакомца и усердно напрягая свою память.

– Гляди лучше! Неужели правда не узнаёшь?

– Постой, постой.., – Иванычу показалось, что он уже где-то видел и эти постоянно весёлые глаза, и этот шрам на левой щеке, и эту широкую улыбку.

– Ну же!

– Желябов... Колька, – не веря своим глазам, еле слышно вымолвил Иваныч, всего его охватило радостное волнение.

– Ха, признал всё же, – Желябов раскрыл объятия.

И они крепко обнялись, расцеловались.

– Николаша.., радость-то какая...

– Ладно-ладно... Как девку тискаешь...

– Николаша... Откель?

– Из Москвы. Довольно тискаться, давай лучше присядем на травку...

– Давай.

– Вот так. Падай рядом. А я тут по берегу гулял... Когда по мостику перешёл на эту сторону, слышу, бормочет кто-то... Гляжу – ты! Никак не ожидал, что именно тебя первого и встречу.

– Враз узнал?

– Не сразу, конечно, ты тоже изменился.

– Ничё не поделаешь, Николаша, годы-то своё берут. И сколь это мы не видались?

– Погоди. Ранило меня в сорок первом, летом... Помнишь, ты же тогда вынес с поля боя...

– Как не помнить-то, тогда самого и трахнуло – век не забыть...

– Ага, вот с сорок первого мы и не виделись!

– Ого, сколь уж...

– Точно.

– Приехал-то когда?

– Часа три назад.

– И не заглянул ко мне...

– Не обижайся, Стёпа, хотелось одному побыть, очухаться от всего, прийти в себя, ведь столько времени не был в родных местах.

– Счас никаких, Петрович, прямо ко мне пошагали, никуды боле не отпущу, – сказал Иваныч, поднимаясь с травы.

– Всё-всё, не буду сопротивляться, я весь в твоём распоряжении, – Желябов рассмеялся.

– Всё такой же весельчак...

– Конечно, вот в этом-то не изменился!

– Ладно, за мной...

– Есть, командир!

У ворот их встретили курицы и петух. Курицы что-то клевали, пурхались в пыли. Красавец петух вытянул шею, расправил крылья и, хлопая ими, закукарекал во всю мощь. На его звонкий голос из разных концов деревни откликнулись другие петухи.

Положив щенка на траву, Иваныч весело подмигнул Желябову.

– Мать! – крикнул он.

Из огорода вышла Даниловна.

– Що опять тебе? – проворчала она.

– Не ворчи, глянь-ка лучше, кто к нам в гости пожаловал...

Глянув на Желябова, Даниловна поставила на лавку большую лейку, вытерла о выцветший фартук руки и промолвила:

– И кто ж?

– Матрёна, и ты меня не узнала? – Желябов подошёл ближе.

– Не, добрый человек.

– Глянь-ка ещо, – Иваныч закурил, радуясь, что ему удалось ошеломить старуху.

– Да що вы мне голову-то морочите!

– Тьфу ты! – Иваныч сплюнул и хлопнул себя по ляжке. – Ну прямо никак не хочет припомнить! Ладно... У кого я отбил тебя? Это-то хоть малость помнишь?

– Как же! У Кольки Желябова.

– А это тогда кто?

– Батюшки... Ко-оленька, – Даниловна прикрыла рот рукой.

На её лице появились одновременно растерянность и удивление, потом морщинки разгладились, и лицо озарилось радостью.

– Конечно, это я, Матрёна, – Желябов обнял Даниловну.

– Ой, ба-атюшки, как изменился-то, прямо не узнать: ни кудрей тебе, ни чуба казацкого, по которому когда-то все девки сохли, с ума сходили...

– Стареем, Матрёна.

– Да-да, Коленька... Ой, що это я стою... дорогова гостя во дворе держим... совсем бестолковая стала. Степан, проводи гостя в избу, а я счас быстро стол накрою...

– Вот то верно! Проходи, Петрович, в избу, располагайся...

– Сам-то куда?

– Воды натаскаю, там ещо по мелочам всяким...

– Я с тобой! Не буду Матрёне мешать.

– Тогда давай за мной...

– Так точно, командир!

Даниловна постелила на стол новую скатерть. Поставила самовар. Расставила тарелки с солёными огурцами, грибами и капустой. Положила хлеба, сала, лук.

– Всё готово! Присаживайтесь к столу, – пригласила она, ставя на стол чугунок с горячей картошкой.

– Садись, Петрович, – Иваныч подвинул табурет, сел на него.

– А я-то не с пустыми руками, кое-что прихватил с собой, – Желябов открыл дипломат и, улыбаясь, извлек бутылку водки.

– Ой, а я собралася было к Вальке бежать...

– Зачем, всё здесь! Чего молчишь, Степан?

– Да знаешь, я вообще-то не употребляю…

– А что пьёшь?

– Квас...

– Настоящий! Вещь... Ну один глоток – за встречу!

– Ладно. Но только один глоток. Ради такого случая, поди, не грех и...

– Точно! Разливай, Степан.

– Матрёна, садись к нам, довольно хлопотать!

– Погодьте немножко, счас що помидоров принесу...

– Садись ж, кому говорю! – Иваныч посадил Даниловну на табурет и сунул ей стакан. – Гость не должен ждать...

– Именно так, – Желябов поднял свой стакан. – Итак, мои хорошие, за встречу!

Они чокнулись, выпили. Желябов тряхнул головой и сказал:

– Добро-о!

– Гадость, – поморщившись ответил Иваныч, набивая рот капустой.

– Что ты понимаешь...

– Всё одно про пьянку толкуете! Расскажь лучше о себе, Николаша, – не выдержав, подала голос Даниловна, – ведь с тех пор, как ты от нас уехал, тебя тако и не было в родных краях.

– Чего рассказывать? – Желябов ткнул вилкой в грибы.

– Неужеля тако и ничё?

– Почему, конечно, есть что... Ладно! Попробую. Когда этот тип, – Желябов шутливо кивнул на Иваныча, – отбил тебя у меня...

– Плохо, значит, держал, – откликнулся тот.

– Ага, попробуй! Забыл, каким тогда был? Что не по тебе – сразу за вилы хватался...

– К-хе-хе-хе, – засмеялся Иваныч.

– Словом, Матрёна, сама понимаешь, не хотелось оставаться в деревне. Подался, значит, в город. Работал на заводе... Правда, мало довелось быть рабочим классом − началась война. Сразу на фронт! А где-то через месяца полтора мы и встретились со Степаном, Он, наверное, рассказывал, как меня раненого вынес из-под огня, после чего его самого ранило...

– Не-е, не сказывал. Сказал только, що тебя повстречал, в атаку вместе ходили... И всё!

– Скромный он у тебя, Матрёна... Жизнью я ему обязан!

– Да ну тебя, – Иваныч отмахнулся, – скажешь тоже! Тогда любой бы вынес...

– Не махай рукой, не любой, тогда тоже всякой сволочи хватало... В вечном долгу я перед тобой, Стёпа! Раньше-то я не мог ему этого сказать, нас раскидали по разным госпиталям, но всегда помнил, и вот только теперь говорю. Так что, Стёпа, давай выпьем за тебя!

– А чё пить-то за меня... Не то, не то говоришь, Петрович, – пробурчал Иваныч и уткнулся в свою тарелку. – Не буду я пить...

– Как знаешь... Я же выпью, и плевать хотел на сердце! – Желябов залпом выпил содержимое стакана.

– Ты, Николаша, далее сказывай, – сказала Даниловна, подав гостю тарелку с огурцами.

– Ладно! Значит так. После госпиталя попал в военное училище. Успешно окончил его. И опять на фронт! Со своей ротой до самого Берлина дошёл... После был на всяких государственных должностях. Вот и всё! Уж простите, что скупо, не умею о себе рассказывать.

– Женился хоть? – поинтересовалась Даниловна.

– Женился. Имею дочь и сына. Они уже большие, работают на заводе. Вот уговаривали остаться жить у них, а я отказался. Не могу больше сдерживать себя... Давно решил: как выхожу на пенсию – сразу еду на родину. Умереть хочется там, где появился на свет. Не раз собирался приехать, да всё как-то не выходило: то одно, то другое...

Немного помолчали, каждый думая о своём.

– Чё с женой-то не приехал?

– Нет её, Степа, похоронил два года тому назад.

– В саму Москву зачема ездил?

– Так, по делам. Что это всё обо мне да обо мне, о себе давайте рассказывайте!

– А що сказывать-то? – Даниловна руками разгладила на коленях фартук.

– Хитрая, Матрёна, меня-то заставила...

– Да ладно уж! С що хоть начать-то?

– Хотя бы с войны.

– Деревня наша оказалася под немцами. Ох, и похозяйничали тута они, изверги... Подчистую разграбили. Отбирали всё: скот, зерно, скарб всякий. Кто противился − тех тута ж на месте убивали. Девкам прохода не давали: тискали, насиловали. Коли кто смел заступиться – тоже убивали. Я-то тогда уж брюхатая была, тем, видать, и спаслася... Жутко было. Куды б не тыкалася – везде убитые. Немцы-то для страха не дозволяли хоронить. Так мы, бабы, тайком воровали трупы и тайком хоронили. Ох, и настрадалися под их властью-то... Сколь слёз было пролито, какие только муки не вынесли – одному-то Богу известно, – Даниловна вздохнула.

– То точно, – Иваныч бросил вилку и отодвинул тарелку.

– А дальше что было?

– Вскоре в лесах партизаны объявились. Кое-как удалось наладить с ними связь. Помогали им всем, чем могли. Немцы про то прознали, озверели совсем... А тута и Степан вернулся...

– Погодите... Как вернулся? – удивился Желябов.

– Обыкновенно, – зло выдавил из себя Иваныч. – Опосля того самого, когда тебя вытащил, в госпитале медики меня по кусочкам сшили. Калекой я стал...

– Прости, Стёпа.

– Ничё. Вышел я хромым, рука одна ослабла навсегда. Сколь на фронт не просился – не пустили, говорили, мол, куды тебе: в атаку не побежать, автомат в руках толком не удержать. Решил податься в родные края. Добрался кое-как. Здеся вовсю фашисты хозяйничали. Только заявился к своим и от жонки узнал, чё родила, теперича вот пацан растёт, – нагрянули, сволочи. Допрашивали, били, допрашивали... Им хотелось знать, где то я был. Еле живой остался. Г-гады. Приказали старосте подсоблять. Староста, правда, свой оказался, заодно партизанам в лес всё слали. Просился туда, к ним, но там сказали, чё нужен в самой деревне...

Вдруг Даниловна суетливо поднялась с табурета:

– Может, всё ж помидорчиков принесу?

– Да не надо, Матрёна, вдоволь уж наелись... Садись, побудь с нами! Я думаю, Стёпа, тебе и без леса всего хватило...

– Всё бы ничё... Но предатель выдал. Фашисты вломились днём, когда моей вторые сутки не было в избе, она с партизанским заданием в другой деревне находилась. На этот раз они со мной тоже не церемонились, схватили и стали бить, пинать. Опосля уволокли в какой-то тёмный, сырой подвал. Едва малость очухаюсь – допрос и опять избиение. Я, конечно, ничё не проболтался. Тогда фашисты повязали руки и уволокли к проруби. Зима, помню, холодная стояла. На мне ж рубаха да портки. Руки, ноги окоченели. А солдаты-то встали в шеренгу и взвели автоматы. Скумекал, чё то конец... Попрощался, значит, со всеми, с жизнью самой. Тута очередь... Я стою. С-сволочи, стреляли поверх головы – для устрашения. Офицер спрашивает, буду ль говорить. Я плюнул ему в морду. Он за пистолет – и мне... Г-гадина, так шибко шмакнул, чё аж в глазах-то померкло. А опосля.., – Иваныч поперхнулся и, опустив голову, замолчал.

– Сынок, Ванечка.., – пролепетала Даниловна.

Иваныча передёрнуло. Его лоб, виски покрылись капельками пота. Он шумно глотнул слюну и выдавил из себя:

– Офицер приказал принести пацана... и, держа за ногу... с улыбкой на морде... топит его в проруби.

Наступило долгое молчание.

Закрыв ладонями лицо, Даниловна плакала. Слёзы просачивались сквозь пальцев, текли по рукам и падали на фартук. От плача её маленькое тело содрогалось.

Желябов не решался вымолвить ни слова. Он слегка откинулся, скрестил на груди руки и тоже опустил голову. Рассказ Иваныча взволновал его, задел за живое, он мысленно ругал, проклинал себя за то, что своим интересом вызвал в близких ему людях тяжёлые, горькие воспоминания.

Иваныч налил из кувшина в стакан квас, выпил.

– Когда мёрзлая вода скрыла пацана, – тихо заговорил он, – показалось, счас не выдержу, сдурею. Кинулся на офицера... Солдаты сбили с ног, стали бить автоматами, пинать сапогами... Точно бы убили совсем... или утопили бы в той же проруби... Но в то время в деревне пальба началась... Так и бросили у проруби одного. Как сам видишь, чудо спасло. Очухался уж у партизан. Они и её тогда спасли.

Тяжело стало на душе Иваныча, воспоминания о гибели сына раскровоточили душевную рану. Он почувствовал мучительно резкую боль в груди, к горлу сразу подступила острая горечь.

Хотя всё произошло на его глазах, он всем своим нутром никак не желал верить. Первое время кошмары у проруби сильно преследовали во сне и наяву, он не мог от них избавиться. Ему казалось, что в гибели сына была и его вина. Чтобы хоть как-то забыться, он начал пить. В этом он искал некое душевное равновесие. Вначале ему удавалось добиваться покоя. Даже был целый период, когда боль утихала вообще, рана зарубцевалась, и душа перестала ныть. Его уже мало что волновало, ко всему он старался испытывать полное равнодушие. Но потом и водка перестала помогать, кошмары вновь овладели им. Тогда-то он и бросил пить, взялся за работу. Работал в колхозе. Когда вышел на пенсию, не смог усидеть на печи без дела. Пошёл по людям. О чём бы его не просили – за всё брался охотно, никому не отказывал.

– Г-гады, – Иваныч стукнул кулаком по столу и заскрежетал зубами. – Не люди они, а настоящие звери! Для них ничё святого не было... Изверги!

– Согласен с тобой, – отозвался Желябов.

– Ненавижу их... И кажись, вечно буду ненавидеть!

– К этим фашистам не ты один ненависть испытываешь, многим они горе принесли.

– Проклятая война!

– Давай помянем и мёртвых, и живых...

июль 1989 г.,

г. Каменск-Уральский.