Солнечный лучик, медленно подкравшийся по подушке, разбудил малыша своими тёплыми ласками. Мальчик поднял голову, опершись на маленькие ручонки. Сонными глазками он начал осматривать комнату в поисках мамы. Увидев самое красивое в мире лицо, он обрадовался так, как не умеет радоваться ни один взрослый. Личико расплылось в улыбке, глазки засияли. От радости он, взвизгнув, подпрыгнул на ручках. Как немного нужно человеку для счастья! От этой сцены, сам не знаю почему, комок встал в горле, слёзы навернулись. Как всё это чисто, невинно, как это искренне, чёрт возьми... Пряча глаза от жены, я вышел курить на балкон.

Дым, пробравшись в лёгкие, расслабил тело и привлёк стаю мыслей в мою седеющую голову.

Как много ему ещё предстоит узнать, как много грязи выльет на него этот мир, каким он станет после этого. Интересно, а каким бы он стал, не будь всей этой пошлости, зла, грязи, мелочности. Каким он был бы без болезней общества и тела? Наверное, сильным, добрым, ласковым. Умел бы любить, не боясь обжечься. Помогал бы тем, кому тяжело. Как сложно стать таким в мире людей…

Я докурил и открыл балконную дверь. Нежно обнимаемый любящей мамой, сынок кушал, прижавшись губами к её груди. Освещенные летним солнцем, два самых дорогих мне человека, показались мне иконой, вышедшей из своего тёмного угла на свет.

Так вот же она! Дева с младенцем! И не надо никуда идти, чтобы посмотреть на неё! Зачем в церковь? Перед кем мне ставить там свечи? Всё самое святое и чистое на этом свете сейчас, здесь, передо мной! Достоин ли я того, чтобы быть рядом с вами, любимые мои? Имею ли я право касаться вас?

– Вань, ты чего? – спросила любимая.

Я сам не заметил, что всё это время стоял как истукан посреди комнаты и смотрел на них. В глазах накатились слёзы.

– Марин, вы с мелким самое лучшее и чистое, что только может быть на свете! Я вас очень люблю! – я подошёл и нежно обнял их обоих.

Малыш, оторвавшись от груди, подарил мне свою четырёхзубую, самую бескорыстную в мире улыбку. Любимая поцеловала меня в щеку и улыбнулась.

– Иди кушай, глупыш. Остынет ведь всё...

Пять лет уже рядом на площадке живём, а такого шума я из квартиры Семёныча не слыхал. Какой-то топот, будто кто-то из угла в угол ходит. Женский плач, бубнящий мужской голос… Просидев под весь этот гам минут двадцать, я решил, что вмешаться всё же придётся. Потому как диплом, из-за этого шума, упорно не хотел лезть в голову. Как только я вышел на лестничную площадку, дверь соседа распахнулась. В проёме показалась девушка в меховом полушубке и с растёкшейся по щекам тушью. Она всё ещё плакала. Цокая каблучками, она пронеслась мимо меня и остановившись на лестничном пролёте, визгливо крикнула по обращению к открытой двери: «Да пошёл ты, Коля, вместе со своим старым хрычом!». Зайдясь плачем, она продолжила спускаться. Я осторожно зашёл в квартиру Семёныча. Откуда-то из кухни я услышал приглушённый мужской бас: «Ну дед, не ожидал от тебя. А ещё меня учил слово держать…» Тут я услышал сухой звук крепкой затрещины и хриплый, но сильный стариковский крик: «Пошёл вон!» Тут я увидел вывалившегося в коридор внучка Кольку. Он меня тоже заметил и поспешно встал.

– Привет, Николай.

– Здрасьте, – бросил он, вихрем промчавшись мимо меня.

Я прикрыл входную дверь и прошёл на кухню. Старик сидел за столом, разглядывая что-то за окном, и смолил «Беломор».

– А, ты, Саня! Проходи. Присядь, – сказал он и снова повернулся к окну.

– Попроведать приходили? – спросил я, не зная с чего начать разговор.

- Дааа… Попроведать, – сказал старик, не поворачиваясь ко мне, – у Авдотьи, покойницы моей, на похоронах угораздило меня ляпнуть, что и я скоро за ней пойду. Внучок тогда сказал: «Да ты чего, поживёшь ещё, дед!». А сегодня вот пришёл... Обещался, говорит, – помирай. И смех и грех...

Дышать на кухне было нечем, я встал и открыл форточку.

– Ну и дыму тут у тебя, хоть топор вешай! Ты говорил, что десять лет уж не куришь? И где только сигареты взял.

– Это я «проведальщиков» выкуривал. Да и может так помру быстрее. А папиросы у меня всегда на полатях про запас лежат.

– Тогда и я закурю, пожалуй, – я уж было полез в карман за сигаретами.

– Но, но! Ещё чего придумал. Не курят у меня, знаешь ведь, – сказал старик и потушил свою папироску, – давай-ко лучше «Чайковского» с тобой даванём.

Пока готовился чай, мы оба молчали. Я стоял у окна и смотрел на следы от протекторов Колькиного BMW. Лёгкий, почти невесомый снежок кружился, укрывая следы недавнего пребывания внука у любимого деда.

– Садись давай, Саня, я пока конфеты достану.

Я сел за стол и смотрел как старик достаёт из шкафа свой любимый «Барбарис». Устроившись поудобнее, мы дружно брякали ложками в чае, и, так же дружно, пили из кружек этот напиток китайских богов.

– Знаешь, что самое страшное в жизни? – вдруг спросил Семёныч.

– Нет. Что же? – я был ошарашен таким вопросом.

– Самое страшное в жизни, Саша, – старик вдруг стал серьёзным как никогда – это когда маленькая, любимая тобою козявочка, которую ты нянчил, баловал, пеленал и всё прочее, желает твоей смерти. И когда читаешь это в глазах внука, в душе становиться так погано, что хоть сейчас ложись и помирай.

Старик хлебнул чаю и достал «Беломор». Пустив облачко дыма в направление форточки, он искоса глянул на меня.

– Да кури уже, чертяка! – он хрипло засмеялся, и я, уподобившись ему, стал смотреть в окно. Пушистые белые хлопья, кружили свой последний танец, застилая грязную землю бархатным покрывалом.