|
Элан Жени
(домашняя
страничка)
АНОМАЛИЯ
Я унёс бы это с собой в могилу. Но теперь, без опаски стать посмешищем
в ваших глазах, с удовольствием поведаю о том аномальном явлении,
свидетелем которого был я. Один я.
Почему без опаски?
Потому что, оказывается, часть людей охотно верит, не требуя
материальных доказательств, повествованиям отдельных участников или
свидетелей того или иного представления, не вписывающегося в наш
разум.
И я охотно верю. Верю каждому слову. Но, признаюсь, верю больше для
того, чтобы верили мне. Я несказанно буду рад, если Вы примете мой
рассказ за чистую монету. Более того, я уверен, что Вы так и
поступите. Я предъявлю доказательство значительнее материального.
Иначе…
Было давно, и было так.
Вечером, в один из зимних дней, я постучался к ныне покойному соседу.
Мы имели обыкновение обмениваться книгами. У него была богатая
библиотека. А я в этот вечер держал у себя, для того времени, редкий
курсив Платонова «Чевенгур», и надеялся совершить достойный обмен.
Сосед открыл дверь и, с присущей ему вежливостью, пригласил войти.
Когда он принял из моих рук курсив, то, как и ожидал я, глаза его
сверкнули, а голос задрожал от приятного волнения. Он великодушно
произнёс: «Бери любую».
Долго не раздумывая, я взял ту, которую давно хотел. То была, ныне
всем известная, повесть под названием «Ренессанс смерти».
Довольный удачной сделкой, я удобно расположился на диване. Положил
две подушки. Под спину и под левую руку. И с нежным чувством раскрыл
книгу на первой странице.
Вот тут и началась аномалия.
Зеленоватый свет от торшера косо падал на страницу с оттиском
выстроенных в ряды французских букв.
Я перевернул страницу. Другую. Третью. Всё то же.
Удивление скоро сменилось разочарованием. Книга оказалась на
французском языке, притом, что на обложке «Ренессанс смерти» написано
кириллицей.
Французского я не знаю – вот в чём трагедия.
Сосед никогда не обманывал меня, почему же так случилось? Как мог он
подсунуть мне книгу, которую я не умею прочесть? Теперь, думал я, эта
книга для меня не книга, а так… переплетённые листочки. Я думал, что
поменял собеседника на собеседника, а вышло (в этом вся катастрофа),
что променял собеседника на переплетённые листочки. На душе было
горько, и я злобно захлопнул сброшюрованный печатный материал.
Но!
Но, когда захлопывал, меня как бы что-то кольнуло в щёку. На
мгновение я замер. Но объяснения странному чувству не нашёл. В
раздражении встал и подошёл к окну. Раздвинул шторы. Кусал губы и
бесполезно пытался отвлечься от постигшей меня неудачи.
Был дождь. По небу плыли тучи. В чёрной дыре, между тучами, на миг
появилась звёздочка. Вновь появилась. Пропала. Меня опять как бы
что-то кольнуло в щёку. Сверкнула звёздочка… Я замер. Оторопел.
Сверкнула звёздочка – это то, что бросилось мне в глаза, когда я
захлопывал «Ренессанс смерти». В тот же миг, только до меня дошло это,
я схватил со стола книгу, и раскрыл её на первой странице. Опять же
перед глазами предстал французский текст.
Захлопнул. Сверкнула звёздочка. Открыл. Французский текст.
Я стал изучать страницу.
И увидел рассказ. Картинку в своём воображении.
Прочитать я его не мог из-за не знания языка, но я его видел. То
есть, я видел рассказ, написанный не знаками, а мыслью. И мысль моя
читала мысль в книге, минуя незнакомые знаки.
Я увидел рассказ сразу весь, от первого предложения до последнего.
Так что я не затратил и двух секунд, чтобы «прочесть» его.
После я закрыл книгу (сверкнула звездочка) и стал думать над
поставленными в рассказе вопросами… так и уснул.
Проснувшись, первым делом я взял в руки книгу. И, как тут не сойти с
ума, следа не осталось от той книги, которую я видел вчера. В моих
руках нежилась повесть «Ренессанс смерти» с русским текстом. И больше
никогда она не становилась книгой на французском языке. Книгой мысли…
никогда.
Ну, как! Слышали Вы о таком когда-нибудь? Это и есть та аномалия, о
которой я долго молчал, а теперь рассказал. Вы справедливо можете не
поверить мне, уличая в усталости или болезни. И были бы правы. Но у
меня есть доказательство. Рассказ!!!
Несостоявшийся спор Мертвецов
Некий состоятельный гражданин цивилизованного общества решил
покончить с собой, но при этом мучился вопросом, что надо писать перед
смертью? Надо ли, вообще, что-либо писать?
Решить этот вопрос, он позволил себе таким образом.
В комнату, где не было бы дневного света, следует, думал богатый
гражданин, посадить человека. Отнять у него часы и оставить на столе
чистый лист и карандаш. Убедить этого человека в том, что через пять
минут, как его оставят одного в комнате, он будет умерщвлён без
постороннего вмешательства. Незаметно, мгновенно, безбольно и без
дополнительно предупреждения. Через пять минут выпустить человека.
Принести извинения. Заплатить за злую шутку круглую сумму. А
результаты опыта посмотреть на листочке. Поскольку, процедура эта
заняла бы мало времени, патрон приказал исполнить его план в тот же
час, как только он пришёл ему в голову. Минут десять, по его мнению,
уйдёт на то, чтобы найти человека. Минут десять, на то, чтобы убедить
его в том, что с ним не шутят, и… и пять минут на «творчество»
обречённого. Итого не более получаса.
На вопросы высокооплачиваемого подчинённого: «Какого возраста брать
человека? Какого пола? Какого общественного положения?» – Шеф, не
задумываясь, ответил: «Любого». Но, когда подчинённый был уже в
дверях, добавил: «Кроме детей, конечно». А потом он догнал
подчинённого в вестибюле, и произнёс, с явным неудобством: «Женщин
тоже не надо».
Человека, которому суждено было выступить подопытным кроликом, взяли
в считанные секунды. Взяли первого попавшегося, наипосредствейнешего,
на вид, мужчину. Брали его грубо. Выламывали руки. Били по шее и по
почкам, не очень больно, но унизительно. А потому, когда ему объявили,
что ведут его на верную смерть, он поверил в это с первого же слова, и
дополнительных доказательств не требовал.
А на немой вопрос его: «За что?» – успокоительно ответили: «Ни за
что. Просто одному влиятельному джентльмену захотелось посмотреть, как
ты умрёшь».
Кстати, такая информация рекомендовалась самим Шефом. Патрон
настаивал убедить жертву в том, что убивать будут ни за что, ни про
что. Так нужно было для того, чтобы человек не тратил времени,
ограниченного пятью минутами, на вспоминание своих грехов, за один из
которых его вернее всего было бы убить.
Пленник, возмущался произволом. Упирался. Вырывался. Кусался.
Из-за этого один из насильников случайно уколол «подопытного кролика»
в шею запонкой на манжете. А когда его заперли в маленькой комнатушке,
освещённой маловаттной лампочкой, он в бессильной ярости метался по
чулану, и одно хрипел: «Сволочи! Паскуды!».
Скоро он убедился в том, что его никто не слышит и слушать не хочет.
Плечи его передёрнуло глухой обидой из-за неминуемой смерти в
одиночестве и безвестности.
Он уже близок был к тому состоянию, чтобы надкусить себе вены и
начертать на стене и на полу кровью: «Сволочи! Паскуды!» Но в этот миг
заметил на столе бумагу и карандаш. В полпрыжка подскочил он к столу,
и быстро и зло написал:
«Сволочи! Паскуды!»
Показалось мало, и он приписал:
«Гады!»
Потом он подумал: «Плевать!» – и спеша, начертал:
«Всё рав…» – но, не дописав, перечеркнул, а дважды подчеркнул первые
три слова. Тут он вспомнил фразу: «Весь мир бардак…» – и стал писать
её, как свою собственную. Но остановился из-за угрызений совести: «Кто
ты такой, чтобы в последнюю минуту упрекать и проклинать весь мир?».
Тогда он вывел два слова: «Считайте меня…» – и, наверное, приписал бы
«коммунистом», но, опять же, остановился, и в этот же миг перечеркнул
всё написанное ранее. Подумал: «Жаль». И написал:
«Скоты!»
Подумал: «Скоты!», – и написал:
«Жаль».
Задумался: жаль или не жаль? Жаль или не жаль? И приписал:
«Да. Жаль»
Подумал: «Чего?», – и крупными буквами написал:
«Твари!»
Обида за бесславную смерть подступила к самому горлу большим комом, и
он выдавил на бумаге:
«Совсем не жаль. Плевать»
«Жить хочется», – пронзила мысль кончики пальцев.
«Плевать» – ещё раз вывел он и задумался: «А хочется ли жить?» И
вдруг, судорожно написал:
«Сволочи!»
Вновь задался вопросом: хочется жить или нет?
Написал:
«Не имеете права!»
Но вопрос не думал отступать неразрешённым: хочется жить или нет?
«Идите к чёрту!» – размашисто выдала жертва, откинулась на спинку
стула и повернула голову в сторону противоположную двери, ища,
покрасневшими от возбуждения, глазами окно. Он вспомнил, что его
чем-то укололи в шею. Наверное, кололи ядом, – подумалось ему. И
возжелалось вдруг, чтобы сверкнула звёздочка… но окна не было, и
человек склонился над бумагой.
Дверь открыли по прошествии пяти минут. Увиденное зрелище поразило
исполнявших волю патрона.
Один из них, которому Шеф непосредственно получил проводить опыт, в
смятении вошёл в кабинет начальника. Протянул листок бумаги.
Растерянно промолвил: «Он умер».
– Я же предупреждал! – злобно зашипел Шеф. – Как вы посмели допустить
самоубийство!
Подчинённый стоял смущённый, опустив руки по швам. Он произнёс: «У
него остановилось сердце».
Патрон сел в кресло, из которого было встал. Отрывисто дёрнул губами:
«И-ди-те».
Служащий вышел.
– А впрочем, всё равно, – погодя промолвил Шеф. И без интереса. Как
на естественную данность, посмотрел на доставленный листочек. То, что
было перечёркнуто, он не разбирал, лишь удивлённо рассматривал
последнюю недописанную фразу:
«А вот сверкнула звёздо…»
«А вот сверкнула звёздочка», – прочитал он, произнёс: «Надо же».
Достал из ящика стола пистолет, бумагу и ручку…
Услышав выстрел, в кабинет начальника вбежали служащие. Из маленькой
красной точки на виске состоятельного гражданина стекала кровь. А на
столе, на листочке бумаги была написана предсмертная никому непонятная
фраза:
«Ни черта она не сверкнула!»
август 1990 г.,
г. Новокузнецк.
|
