Белла Барвиш

(г. Первоуральск)

ДРУЗЬЯ  

Он хмуро глядел на дверь кабинета директора школы и заставлял себя разозлиться. Он знал все, что будет дальше. Мать выйдет из кабинета с лицом в красных пятнах и с опухшими глазами-щелочками. До самого дома будет стращать колонией. Если он успеет разозлиться, то оборвет ее сразу: надрывно заорет, что не боится он никакой колонии. Тогда она сразу, словно задохнувшись, умолкнет.

Дверь отворилась, и мать вышла. Не было на ее лице красных пятен, но не было и привычно знакомого лица, словно кто-то выбелил его. Неподвижная мелово-белая маска. Она прошла мимо него, но не обернулась, не позвала. Кажется, и не увидела его.

Только один раз в жизни он видел ее глаза такими. В тот день они похоронили бабушку и возвращались с кладбища. Он  дергал  мать за руку — она не отзывалась.     Тогда он забежал вперед, заглянул ей в глаза — и закричал от страха. Мама смотрела поверх его головы, непонятно куда, чужими неживыми глазами. Он решил, что она ослепла.

Он кричал из последних сил, а она все смотрела неподвижными глазами в непонятное свое далеко. Наконец, не разжимая губ, обронила тихо:

— Вот и осталась я совсем одна.

— А я? Мамочка,  у тебя есть я! — в отчаянии крикнул он.

Ладонь ее скользнула по затылку, нежно поглядела шею — она увидела его. Он сразу понял, что беда миновала, мать не ослепла — глаза ее стали привычно теплыми, родными.

— Не смей больше плакать! — рассердился он, — Ослепнешь, что тогда будем делать? Я ведь еще маленький.

Он говорил с ней таким же  строгим голосом, каким она говорила с больной бабушкой. И подействовало!

... Давно это все было. А сейчас у матери снова такие же невидящие глаза, только бабушка тут ни при чем.

Он шел следом за матерью и виновато канючил:

— Мам, ну чего ты так? Ну  подумаешь... Ну и ничего такого уж.

Не оглядываясь, она тихо проговорила:

— Завтра комиссия по делам несовершеннолетних. Отправят тебя в спецшколу.

Раньше она всегда гово­рила «в колонию». Он понял, почему сейчас она сказала «в спецшколу». Потому что сейчас это — правда. Колонией мать просто стращала. Вот почему у нее белая маска вместо лица и такие глаза. Значит, все решено, и его ждет спецшкола.

А ведь он знал об этом еще вчера. Сережка Меньшиков, скривив рот в злорадной ухмылке, медленно, с расстановкой проговорил:

— Отправят тебя в спец­школу. Узнаешь, как без мамочки.

Сережка хихикнул, и в том, что он злорадствует, не осталось сомнения. И это единственный друг! Сами слова не поразили и не испугали, — так захлестнула обида на Сережку. В другое время никогда не решился бы драться с ним — Сережка, хотя и щуплый на вид, а дерется страшно, — а тут, не раздумывая, кинулся на обидчика. Сережке драться не стал, отпихнул легонько, как собачонку с дороги. Притворно жалеючи протянул:

— Плохо тебе будет без мамочки, Игореша!

Игорешей называла его мать, когда бывала в хорошем настроении.

— Ты-то чего радуешься? Тебя ведь тоже отправят?

— Мне все равно, — высокомерно бросил Сережка, — мне там даже лучше будет. А вот ты поплачешь без мамочки.

Сережка вскинул голову и пошел себе, даже в по­ходке его виделось злорадство и довольство собой, словно исполнил он что-то давно задуманное.

Пришли домой. Мать сняла пальто и прошла в ком­нату, остановилась посредине, да так и застыла, будто не могла взять в толк, как она сюда попала и за­чем здесь. Игорь постоял у нее за спиной, прошел на кухню. Ему вдруг показалось, что привычные запахи вернут его в прежнюю жизнь: хоть на сегодняшний вечер вытеснят из го­ловы слово «спецшкола». Он с надеждой приподнял крышку с кастрюли, но кастрюля была  пуста

Сразу вспомнилось, как был счастлив, когда первый раз привел к себе домой Сережку. Из этой вот большой зеленой кастрюли разливай дымящийся борщ Сережке и себе, Сережка ел шумно и жадно, и ворова­то озирался, словно опасался, что отберут тарелку и не дадут доесть. Просто смешно было на него смотреть. И льстило: Сережка, которого боялись даже старшеклассники, о котором по школе ходили легенды, одна страшнее другой, заискивал перед ним. Теперь Игорю никто не страшен, никто не посмеет и пальцем задеть. Он радовался, что осмелился позвать Сережку к себе. А ведь Сережка и не рассчитывал на приглашение, когда, сплюнув   сквозь  зубы, пробормотал, ни к кому не обращаясь: «Жрать охота!».

Поев, Сережка заторопился,  суетливо, по-прежнему опасливо озираясь, надел пальто и шапку.

— Мать не скоро придет, она сейчас на двух работах, — вкрадчиво сказал Игорь, хотя и не очень надеялся, что сможет удержать Сережку.

Сережка снял пальто, повеселел. Через два дня пришел снова.

Мать возвращалась домой поздно. Сначала, когда стала убирать в конторе, где днем работала бухгалтером, она не могла нарадоваться новой работе. «Представляешь, — весело хвасталась она своей подруге тете Лиде, — восемь часов спины не разгибаю и получаю девяносто рублей, а тут повожусь два-три часа с тряпкой — и те же деньги. А потому что ценят меня на работе. Начальник не захотел принимать уборщицу, есть, сказал, у нас доб­росовестный прилежный работник, в деньгах нуждает­ся, надо помочь. Вот так!»

Первые дни она приходила с новой работы веселая и возбужденная, варила, мыла посуду, напевая незнакомые ему песни о солдатах, которым помирать рановато, потому что есть у них еще дома дела, и о тех, которые шли домой дорогою степною, когда солнце скрылось за горою. Мать говорила, что это песни ее детства.

Но так было только сначала, а потом мама стала приходить домой уставшая и злая, кричала, что он бес­совестный, привык жить на всем готовом: опять оставил грязную посуду на столе, за хлебом не сходил, пол не подмел. В шашки они больше   не играли, и о новом телевизоре она не вспоминала.

И зачем ей новый, если этот не смотрела теперь совсем.

Сережка спасал не только от скуки и одиночества, но и от упреков матери. В школе Сережка слыл отъ­явленным лентяем, а дома у Игоря оказалось, не терпел непорядка, посуду мыл тщательно капроновой тряпочкой и не ставил в су­шилку, а вытирал полотенцем. Они вместе вытряхивали половики, мыли пол. Сережке эти скучные дела доставляли явное удовольствие.

Мать знала, кто помогает ему наводить порядок в квартире и опустошать холодильник и кастрюли, но ничего не говорила, только удивленно хмыкала, когда супа в большой кастрюле оставалось на донышке.

Сережка, садясь за стол, недоверчиво и настороженно выспрашивал;

— Ругалась мать вчера? Велела  не пускать меня?

— Что она будет ругаться? Она не жадная, — отвечал он.

А когда надоело повторять одно и то же, признался:

— Она тебя жалеет.

Сережка презрительно передернул плечами, и это значило, что не принимает он ничью жалость, поел вяло, не похвалил суп, как обычно, и заторопился неизвестно куда, и телевизор не стал смотреть. Игорь испугался, что Сережка боль­ше не придет, Среди мальчишек из класса у него и прежде не было друзей, мать говорила; «Ты хочешь, чтобы ребята тебе во всем уступали, как я. Не умеешь ты дружить». Но это до Сережки так было, а сейчас он держался с мальчишками так, будто есть и у него, как у Сережки, недосягае­мая загадочная  жизнь.

Мать пожалела Сережку давно, когда Игорь, первоклассник в ту пору, делился с ней всеми школьными новостями.

— Сережка Меньшиков на будущий год в нашем классе учиться будет. Он в первом классе два года сидел и сейчас останется, потому что с уроков сбегает. И дома не ночует. А родителей его товарищеским судом судили, но они все равно пьют вино, а потом дерутся. И Сережка всех бьет в школе.

Все это он выпалил взахлеб, на одном дыхании, представляя, как мать перепугается от того, что такой страшный человек будет учиться в одном классе с ее сыном.

Мать не испугалась.

— При живых родителей — сирота. Сколько еще горя на земле из-за этого проклятого вина, — тихо сказала она и почему-то провела ладонью по глазам.

… Ему надоело торчать одному на кухне, и он прошел в комнату. Мать стояла у кровати и смотрела на большую фотографию бабушки. На портрете бабушка была строгая и кра­сивая, Игорь не помнит ее такой. Мать что-то тихо шептала, глядя на бабушку. «Жалуется  на свою жизнь, — подумал он, и вдруг снова, как в школе, его охватил приступ злости. — Сама ведь виновата. Сколько ей говорили — все говорили! —  чтобы гнала Сережку, не давала с ним дружить. Дождалась! Сережку жалела, а сына вот отправят в спецшколу. Так ей и надо! Пусть теперь плачет».

Он решительно шагнул к матери — она не услыхала.

— Зачем я жила тогда? — спрашивала она бабушкин портрет.

Злость исчезла мгновенно, поразило и испугало слово «жила». Почему жила, если живая?! Он схватил мать за руку, оттащил от портрета.

— Мам, ну чего ты так? Может, ничего не будет. Ну и пусть отправляют в спецшколу. Я ведь не виноват. Это все Сережка. Все из-за него! — сбивчиво проговорил он.

— Сережка? — переспро­сила мать, словно впервые услыхала это имя. Она схватила его за плечи, в округлевших глазах ее засветила надежда.

— Значит, это он..., — мать не договорила, уставилась на Игоря с полуоткрытым ртом,

— А ты думала! Он первый всегда начинал. И велик у того мальчишки захотел отобрать, и на все он меня подговаривал...

— Подговаривал, — усталым, обреченным каким-то голосом прервала его мать, — первый, второй, какая разница? 

Он так и не понял, какого же признания она ждала от него с такой надеждой? Но не смог спорить. И потому, что мать уже отвер­нулась с неживым безучастным лицом, а больше потому, что, даже не зная всей правды, она была права.

... Сережка после того как услыхал, что его жалеют, не приходил три дня, а потом явился как ни в чем не бывало и снова повел себя, как примерный трудолюбивый мальчик: мыл посуду, подметал пол и даже жа­рил картошку на ужин. О той жизни, которую вел на улице, — ни словечка. Это становилось обидным и унизительным. Все расспросы Сережка пресекал вялым голосом:

— Врут все про меня, я дома не ночую, когда мои алкаши раздерутся. Что мне на них смотреть?

Тогда Игорь решил действовать по-другому, стал звать Сережку на улицу. Сережка поначалу отнекивался, кривил рот в стран­ной ухмылке, цедил сквозь зубы:

— Что нам на улице? Здесь тепло, светло и мухи не кусают.

Пришло лето, Игорь уехал в пионерский лагерь, а Сережка остался жить своей загадочной жизнью. А может, никакой такой жизни и не было у Сережки вообще?

Когда вернулся из пионерского лагеря, встретил Сережку на улице. Тогда все и началось.

Недалеко пухленький мальчик со щечками-яблочками в нарядном вязаном костюмчике катался на велосипеде. О чем говорил Сережка с этим мальчиком, он не слышал, но вот Сережка рванул велосипед к себе, мальчишка заревел: Игорь поспешил на помощь к другу. Сережка, конечно, совсем не нуждался в его помощи, но ему так хотелось доказать другу свою верность, что, подскочив, он толкнул мальчишку в грудь, и тот покатился по пыльно­му тротуару в своем нарядном костюмчике.

Велосипед они бросили через квартал у незнакомого подъезда. Кататься не хотелось. Смуглое лицо Сережки было хмурым и каким-то усталым. Сережка пнул со злостью велосипед, поднял камень и, не размахиваясь, запустил в одно из окон.

Надо было доказать Сережке, что и он на что-то способен. Он поднял большой камень и запустил в окно детского сада...

На заседание комиссии по делам несовершеннолетних родители Сережки тогда не явились. А его мать плакала, не утирая слез, и они стыли крошечными озерцами на ее вспухших щеках. Он тоже разревелся и ни­чего не мог сказать комис­сии. Его пожалели, сказали, чтобы не дружил боль­ше с Сережкой. Мать потом долго стращала его колонией, а когда увидела вместе с Сережкой на улице, открыла рот, чтобы закричать, но глянула на худое, вытянувшееся лицо Сережки, вздохнула тяжело и сказала незло:

— Идите поужинайте. И по домам. Нагулялись, хватит.

* * *

У пункта правопорядка, переминаясь с ноги на ногу и настороженно вглядываясь в дорогу, их поджидал Сережка. Увидел — и замер, будто кто-то скомандовал ему «смирно», вытянул руки по швам. Школьные брюки были ему велики и повисли складками, а рукава пиджака кончались немного ниже локтя, и оттого казалось, что сам он нисколько не рос, а вытягива­лись только худые, дочерна загорелые руки. Издалека голова Сережки казалась забинтованной: все лето Сережка пробегал с лохматой челкой, спадающей на глаза, а вчера его, наконец, подстригли. Наверное, ради такого события, как комис­сия.

— Здравствуй, Сережа, — сказала мать тихо и так печально, словно не приветствовала, а прощалась навсегда.

Сережка не разомкнул губ, он продолжал смотреть на нее в упор, во взгляде его была готовность дать отпор. Он ждал от нее других слов, а когда понял, что ничего она больше не скажет, растерянно заморгал. Вид у него был такой, что, казалось, вот-вот заплачет.

Они стояли у дверей комнаты, где заседала комиссия. Мать неподвижными глазами смотрела на ручку двери. А он уже ни о чем не думал, кроме одно­го: скорее бы все кончилось. Вдруг Сережка дернул его за рукав и горячо зашептал прямо в ухо:

— Ты говори, что я тебя заставил. Надрал — и заставил! Ножиком, скажи, угрожал. Они поверят! Не отправят тебя в спецшколу, Понял? Говори, что боялся меня...

Тут появился отец Сереж­ки. Тупо глядя перед собой, он понуро волочил ноги. За ним следовал высокий участковый милиционер с мальчишеским лицом.

—  Давайте, ребята, ответ держать, — сказала седая женщина с круглым добрым лицом, председатель комиссии. — Кто первый?

Она хотела еще что-то сказать, но Сережка вскочил и зачастил нарочито грубым голосом:

—  Чо говорить-то? С меня и опрашивайте, а Игорешка при чем? Я ему нож показал: не будешь, говорю, мне во всем подчиняться, я тебе покажу…

— Что-то ты сегодня разговорился, — поразилась председатель комиссии, — раньше и словечка вытянуть из тебя не могли, ты все в окно смотрел...

— Всегда так, всегда, — снова зачастил Сережка, изо всех сил изображая возмущение, — говоришь правду, дак не верят. А чего я врать буду? Вот как ножик показал, так и стал Игорешка мне во всем под­чиняться. А куда ему деваться было? Он и мухи бы не обидел, а я его запугал...

— Игорь, это так все и было? Встань и отвечай, — прервала Сережку председатель комиссии.

Игорь поднялся, затравленно озираясь. Какими страшными глазами смотрит на него мать, они, ее глаза, кричат: «Не смей сказать неправду!» А как хочется буркнуть: «Да, так и было». Все смотрят на него, и надо отвечать.

— А что он скажет? Он меня знаете как боится! Я ему так и сказал: «Хоть где разыщу!» — закричал Сережка.

Сережка помолчал и для большей убедительности добавил:

— Нож показал! Как он не пойдет?

— Нож-то какой был? Размеры какие, ручка? Ты, Сергей, помолчи, я не тебя спрашиваю, — сказал участковый, — отвечай, Игорь. Должен ты помнить нож, которым тебе угрожали?

Пол кабинета был недавно покрашен, и на нем отпечатались следы подошв. Вот большой, почти круглый след, а рядом острый след носка. Он искал глазами одинаковые следы, потому что, если поднять голову, то встретишься с требовательными, ждущими ответа глазами. Больше всего он боялся увидеть глаза матери. А молчать дальше нельзя.

— Что вы его пытаете? — грубо выкрикнул Сережка. — Покажу я вам этот нож. Сами увидите, какой.

— Ты не надрывайся попусту, — ледяным голосом проговорил милиционер, — оставь силы... для суда. Или ты не знаешь, что за такие вещи судят и отправляют не в спецшколу, а в колонию?

— Знаю! — задиристо выпалил Сережка.

— А ты, Игорь, так ничего и не скажешь? — устало, без надежды спросила председатель комиссии.

Мать сжала его руку так, что ее ногти впились ему в ладонь.

— Или ты сейчас ска­жешь правду... или я сама! — не столько услышал, сколько  почувствовал  он.

— Не было никакого ножа, — едва слышно произнес он.

—  Дурак! — выпалил Сережка и попробовал затянуть прежнее. — Он же меня боится, не видите что ли? Я его запугал до смерти!

— Не надо, Сережа, зря ты это затеял, — глухим незнакомым голосом прогово­рила мать.

— Чего не надо? Надо! Я у вас сколько всего пожрал. Думаете, нарочно, будто свинья последняя, Игорешку втянул, чтобы его в спецшколу отправили? Откуда я знал? Да я... я…

Лицо Сережки перекоси­ла судорога, он громко всхлипнул. И тут заговорили все разом громко и возбужденно. Кричали на отца Сережки, что это его судить надо, а он все моргал глазами, морщил лоб и ничего не понимал. Милиционер отправил ребят за дверь. Сережка прильнул ухом к замочной скважине, хотя и так было все слышно.

Потом стало тихо: выносили решение. Вот Сережка разогнулся, лицо его расплылось в довольной улыбке.

— Все! Никуда тебя не отправят. Дают срок на исправление.

Сережка направился к выходу деловой, целеустремленной походкой человека, который добился, чего же­лал.

— А тебя? — крикнул Игорь вслед Сережке.

— В спецшколу, — не оборачиваясь, на ходу бросил Сережка.

За дверью раздались сдавленные рыдания матери.

Через полчаса они шли домой. Огромные тополя образовывали желтую арку. Мать, вскинув голову, смотрела на эту арку, глубоко вдыхая осенний воздух, словно впервые вышла на улицу после долгой болезни.

— Не пойму, что это Сережка затеял, — заговорил Игорь только затем, чтобы нарушить молчание.

— Не поймешь? — испуганно выдохнула мать. — Значит, ты ничего не понял?!

— Понял, — протянул он и остановился, пораженный догадкой. — Ты жалеешь, что Сережка не твой сын? Он лучше меня! Это я никакой не друг! Ты ведь жалеешь, да?

—  Жалею? — растерянно переспросила мать. — Не знаю. Мне обидно, что не был ты Сережке другом... Но если ты хоть сейчас все понял, то скажи Сережке, чтобы всегда приходил к нам.

— Да ведь его в спецшколу отправляют, — удавился Игорь.

— Что из этого? Впереди еще целая жизнь, — ответила мать.

Газета «ПОД ЗНАМЕНЕМ ЛЕНИНА»

№ 68 и 73, 7 и 14 апреля 1984 г.

Стр. 3, 2-3.