Игорь Краснов

СЕВА

.

(из цикла "СЦЕНЫ ИЗ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ ДОМА-ИНТЕРНАТА",

отрывки-главы из повести "ОДЕРЖИМОСТЬ ИКАРА")

Памяти Владимира Кокорева

и Галины Латыповой.

Собрат по несчастью

==================

Вот уже какой день он жил в комнате на шестерых человек: пять немощных стариков и он. Это было настоящей каторгой. Он по-человечески не спал несколько ночей. Старики не поднимались с постелей совсем, мочились прямо под себя. Бельё им менялось санитарками два раза в сутки. И поэтому воздух в комнате постоянно стоял спёртый, тяжёлый. Он бросался к двери, распахивал её. Но это нисколько не помогало: в коридоре совсем близко находился туалет, дверь которого никогда не закрывалась. А тут ещё кормилица приносила поесть. При приёме пище он задыхался ещё больше, его тошнило…

Однажды он не выдержал, крикнул:

– Да дайте хоть есть в нормальных условиях!

– Ничего не знаю, – сухо ответила кормилица.

– Будьте же людьми, умоляю вас...

– Насчёт тебя от Валены Павловны не было никаких распоряжений. Говори ей!

– Я голодовку объявлю...

Прибежала врач отделения.

– Какая такая голодовка, – закричала она, выпучив глаза. – Ишь ты, права тут качает... Сейчас скажу обо всём Валене Алексеевне, она живо пропишет тебе аминазин! Знаешь хоть что такое?

– Да уж грамотные...

– То-то.

– Поймите вы, не могу здесь жить, дышать нечем... Можно хоть в коридоре сидеть?

– Не положено. Отделение у нас лежачих, в коридоре делать нечего...

– Но я же не из лежачих!

– Всё равно нельзя. И всё тут!

Сколько бы ещё продолжался этот кошмар – ему не дано было знать. Бывали моменты, когда его посещала мысль покончить всё разом, даже отчетливо представлялось, как среди ночи он тихонько встанет, пойдёт в туалет, там как-нибудь набросит ремень на торчащий в стене железный крюк и... Но каждый раз он не мог пошевелиться, какая-то неведомая сила мёртвой хваткой сдерживала его на месте, отгоняла прочь чёрную мысль. И он приходил в себя, успокаивался и продолжал цепляться за надежду: что если и дальше он будет терпеливо всё сносить, то в его жизни обязательно произойдут какие-нибудь перемены...

И перемены произошли. В тот день, едва кормилица с едой переступила порог комнаты, он испытал сильный приступ кашля с рвотой. Тело дёргалось, не останавливалось ни на минуту. Казалось, внутренности выворачиваются наружу, лезут через рот, нос, уши. Не успел он перевести дух, как из носа ручьём хлынула кровь. Она никак не останавливалась, её было слишком много: на постели, на полу. Он уже не контролировал собой. Воздуха не хватало, глаза были расширены, тело продолжалось дёргаться от приступов кашля с кроваво-слизистой рвотой... Вспышка мысли: «Это конец, конец». Жизненные силы покидали его. Он это чувствовал. Природный инстинкт самосохранения подсказывал, что необходимо что-то предпринять, быстро, в считанные доли секунд... Но от него уже ничего не зависело. Появилась слабость, а с ней – и полное равнодушие ко всему происходящему вокруг, к самой жизни. Пусть приходит смерть! Она не страшна ему, он даже ясно почувствовал её холодное, пронизывающее до самых костей дыхание...

И вдруг сознание прояснилось, он увидел Кременеву, Лещееву и Кулакову. Лица их были бледны, в глазах – недоумение, страх. Из последних сил, не обращая внимания на кровь и воспользовавшись тем, что приступ кашля временно прекратился, он дико закричал:

– Слетелись вороны… Ну что, изверги, добились своего… Торжествуйте, сволочи! Г-га-ады, гады...

Кременева на самом деле испугалась, больше всего она не хотела огласки, именно это и заставило её профессионально взяться за выполнение своих обязанностей. Одна за другой прозвучали твёрдые, властные команды. В одно мгновение в комнату были принесены ванночки, жгуты, шприцы, дорогие лекарства. Его плотным кольцом окружили врачи, медсестры. Бережно подняли на руки и положили на постель. Одни раздевали, другие останавливали кровь, ставили уколы и заставляли глотать какие-то таблетки. Он ничего не различал, всё плыло перед глазами, растворялось в какой-то густой пелене. Потом он провалился в глубокий сон...

Очнулся Игнат в другой комнате. Он глубоко вздохнул. Дышать на удивление было легко. Он приподнял голову. Комната была чище, более светлой и четырёхместной. Взгляд его остановился на пустой койке с голым матрацем.

– Сегодня утром только помер, – пояснил один из новых соседей, положив на тумбочку прочитанное письмо.

Дверь тихонько приоткрылась, и в комнату вошла тётя Лена.

– Уж глядишь... Вот и хорошо, – сказала она, голос её был мягким, ласковым. – Ой, сынок, как ты нас всех тута напужал...

– Где я? – Игнат с трудом разомкнул сухие губы.

– Перевели тебя, как и хотел... Вона чемодан даже отдали, стоит у твоей тумбочки. Да-а... Сил-то в тебе совсем уж не было, кое-как откачали... Глянь-ко, капельница-то ещо в тебе.

– Долго я в отключке был?

– Да суток двое будет. Гостинец вот принесла: яблочко сладенькое, морковка... Опосля покушаешь. Ты лежи, лежи, вставать тебе ещо рано...

– П-пить.

– Счас, сынок... Вот только не знаю, можно ль тебе... Ладно, смочу пока губы.

Тётя Лена взяла в руки полотенце, развернула, край смочила водой из графина и приложила к губам Игната. Он жадно впился в полотенце, будто хотел разом впитать в себя всю его влагу. Немного стало легче, хотя в целом положение было не из лучших: слабость в теле, неприятное ощущение в глотке, в желудке. «Видать, на этот раз крепко подзалетел», – констатировал его мозг.

Едва только сутулая фигурка тёти Лены исчезла в дверном проёме, как появилась Кулакова. Она холодно потрогала лоб Игната, прослушала лёгкие, проверила пульс. Уходя, обернулась у дверей и сказала:

– Да, тебе разрешено принимать пищу в комнате-столовой и до десяти вечера находиться вне своей комнаты. А пока лежи, набирайся сил.

«Вот до чего дойти надо, чтоб только немного чего-то добиться», – с сарказмом подумал он, закрывая глаза.

Дня через два Игнат окончательно пришёл в себя: слабости уже не было, исчезло и неприятное ощущение в глотке и желудке. Он перебрался в кресло-каталку. Слегка закружилась голова: вредно много лежать в постели. Умывшись холодной водой, оделся. Открыл чемодан. В нём всё было переворошено. Сомнений никаких: здесь не раз поработали на славу. Невольно он представил сытые, самодовольные, с ехидной усмешкой лица Кременевой и её верных вассалов... Вспыхнула злость. Но он тут же сделал над собой усилие, не дал ей разгореться. «А ну их к чёрту, на них не сошёлся свет клином», – успокоил сам себя. И начал прибираться: книги, журналы, тетради с конвертами аккуратно положил в тумбочку, туда же – бритвенный прибор, тюбик с зубной щеткой. Задвинув пустой чемодан под кровать и заправив постель, Игнат отправился в коридор.

День был выходной. Из сотрудников, кроме санитарок и дежурных медсестёр, он никого не увидел. Это сняло всякое напряжение. Можно было свободно перемещаться из одного отделения в другое, не ожидая грубых окриков. Казалось, он торжествовать должен, ведь, несмотря ни на что, ему удалось добиться своего: он в коридоре, сейчас вот попадёт в другое отделение... Но чем дальше он отдалялся от своей комнаты, тем мрачнее становилось на душе. Здесь было отчего впасть в уныние, даже в страх... Низкие потолки, узкие, длинные коридоры. Всюду, куда бы не натыкался взгляд, – обвалившаяся известка, дыры, из которых несло пронзительным холодом. Грязь, мокроты. Воздух спёртый.

У туалета в луже мочи полулежал старик в одной разорванной рубахе. Он предпринимал отчаянные попытки подняться с пола, но всё безуспешно. Увидев в дверном проёме туалета санитарку, Игнат сказал, указывая на старика:

– Ему надо помочь, он не может встать...

– Да он всегда валится, – равнодушно отмахнулась та.

– И что, он так и будет лежать? – Игнат почувствовал, что начинает раздражаться.

– А я что, мне-то такого бугая всё равно не поднять...

– Так хоть санитара позовите!

– Нечего тут командовать...

– Никто и не командует.

Санитарка всё-таки пошла за помощью. Старика подняли и перетащили в комнату. Уступая санитару дорогу, Игнат случайно толкнул спинкой своего кресла-каталки дверь одной из комнат. Она приоткрылась... И он увидел на койке между костлявых ног молодого парня с пустым, бессмысленным выражением лица и обнажённым задом. Из-под него то и дело слышались тихие сдавленные стоны. Дебил насиловал старуху. Он настолько был увлечён происходящим, что не обращал никакого внимания на свои сопли, слюни.

– Дверь закрой, – выпучив глаза, рявкнул дебил, грязно-потной рукой ещё больше задирая подол халата и жадно хватаясь за отвислую дряблую грудь.

Игната чуть не стошнило от отвращения. Неужели в этом доме-интернате из молодых одни лишь дикари? Им полностью овладело тягостное чувство. Вдруг показалось, что земля разверзла под ним своё чрево, и он тут же провалился на дно самого глубокого колодца, где совсем не было света, только зловещая темнота и резкая вонь. Хотелось бежать от всего. Бежать. Но куда? Вокруг плотный вакуум, из которого никак не вырваться. Он слаб, ему не под силу что-то изменить. И с этим надо смириться.

В другом отделении оказалось ничего особенного. Те же разбитые углы, обвалившаяся извёстка. На полу того же цвета линолеум. Разница лишь в том, что здесь не увидишь ни грязи, ни мокрот. В холле мягкая мебель: диван, кресла. На окнах тюль, живые цветы. В холле же его отделения, кроме железной кушетки да трёх шатких стульев, ничего этого, конечно, нет и помине.

«Да-а, тут-то терпимо, жить можно», – с вздохом подумалось ему.

Ни в коридоре, ни в холле никого не было видно: кто-то отдыхал в своей комнате – тихий час, кто-то отправился в актовый зал на просмотр кинофильма.

Когда Игнат собрался было повернуть назад, из-за приоткрытой двери последней комнаты послышался слабый голос:

– Э-ей, кто та-ам... Люди-и...

Игнат остановился, полностью открыл дверь. Комната была небольшой, светлой. Обстановка проста: две койки, две тумбочки, шифоньер, небольшой узкий стол, стул, кресло-каталка. Он сразу определил, кто подал голос. С подушки на него смотрело скуластое лицо с большими зелёными глазами. Тело было накрыто байковым одеялом, поверх которого лежали костлявые руки с длинными тонкими пальцами. На соседней койке у окна кто-то храпел, укрывший с головой точно таким же одеялом.

– Ну, что замер на месте? – спросило скуластое лицо.

– Да так, – Игнат растерялся, он совсем не ожидал, что его будущий «союзник», собрат по несчастью окажется в лежачем положении.

– Страшный? – скуластое лицо слегка улыбнулось.

– Что надо-то?

– Будь добр, налей в стакан холодной воды.

– Сейчас... Где стакан?

– Вон у меня на тумбочке.

Взяв стакан, Игнат подъехал к умывальнику, повернул кран. Из рожка тонкой струйкой полилась ржавая вода.

– Не торопись, пропусти добром, – сказало скуластое лицо.

– Она всегда такая?

– Бывает. Тут вечно проблемы с водой: то нет совсем недели две-три, то идёт кое-как, да ещё ржавая...

– И что, привыкли?

– Конечно. А что поделаешь... Налил?

– Больше половины.

– Подашь?

– Подам – не беспокойся.

– Будем знакомы. Сева!

– Игнат.

– Отлично!

Игнат подал Севе стакан с водой. Тот, чуть приподняв голову, вцепился в него зубами и шумно отпил два глотка, потом ещё. Игнат поставил стакан на тумбочку. Глаза Севы, казалось, оживились, посветлели.

– Спасибо, – тихо поблагодарил он.

– Не за что.

– Ты из какого отделения?

– Вначале бросили в лежачее, а сейчас вот в полулежачем нахожусь...

– Знакомо. Когда-то и мне довелось пройти через всё это... Знаешь, просто здорово, что нашего молодого брата всё-таки прибавляется!

– А разве здесь с этим проблемы?

– Ещё какие! Тут ведь не любят молодёжь. И всё потому, что она соображает, имеет смелость огрызаться, требовать. Молодёжь-то гораздо сложнее обломать и подчинить. Куда проще работать с бабками да дедками, они неграмотные. Им зараз внушено, что они приехали сюда не жить, а умирать... Знаешь хоть, как у нас моют бабок и дедок, когда неожиданно должны приехать областные шишки или какая-нибудь местная комиссия?

– Пока нет.

– Оптом! По несколько сажают их голыми на пол и поливают из резинного шланга... Быстро, и мыла можно сэкономить!

– Дикость какая, – вспыхнул Игнат.

– Здесь это в порядке вещей, – Сева горько усмехнулся. – Поэтому медиков наших просто ярость берёт, когда по путёвке привозят кого-то из молодых. Можно не сомневаться и сказать точно, что и ты на собственной шкуре прошёл их «науку»...

– Да уж, – Игнат сжал пальцы правой руки в кулак.

– О-о, это коронный метод наших медиков: унизить, обломать, подчинить себе, тем самым показать свою власть, своё превосходство и доказать тебе, что ты никто, ничтожество. Затем, правда, если не рыпаешься, о тебе глухо забывают, просто не замечают... Как оно?

– Тошно, выть хочется.

– Это ещё мягко сказано. Жизнь здесь невыносима. Ещё неизвестно, где лучше: в соцучреждении или в тюрьме…

– Ты что, серьёзно?

– Вполне. Ты хоть представляешь, сколько тут тех, кто много лет просидел в тюрьме? А сколько алкашей? Правда, они отдельно… Но всё равно! Такое бывает…

– Что именно?

– Драки, аж до крови и срочного вызова «Скорой». Самоубийства: люди выпрыгивают из окон, вешаются на дверных ручках… И заметь, никакой шумихи ни в городе, ни в области, всё намертво замалчивается.

– Невероятно, – Игнат покачал головой. – Это же явная уголовщина…

– Не-а, приятель, – Сева улыбнулся тонкими губами. – Где уголовщина? Тут в кабинетах всё так повернут, что после с области ещё похвалят администрацию и медиков за хорошую работу…

– Не понял, переведи… Как вывернутся?

– Просто. Скажут, к примеру, хронический алкаш, умер от передозировки. Или задним числом справку психа сделают. Или ещё что-нибудь придумают в том же духе. В целом… тишь да благодать!

– Не может быть…, – Игнат не находил слов.

– Ещё как может! Вначале мне тоже хотелось выть... да ещё как! Сейчас вот попривык немного. Тебе-то ещё повезло, хоть сам шевелишься... Здесь это много значит. Есть надежда, что сможешь остаться человеком...

– Сколько нашего брата?

– Да человек двенадцать будет, кроме нас с тобой.

– И что они из себя представляют?

– Хочешь в курс войти?

– Хотелось бы...

– Ладно, помогу информацией. Думаю, особо внимание можно остановить на двух. Это Губанов. Знаком с ним? Такой маленький, детского телосложения... Из коляски лишь голова торчит.

– Нет, пока не знаком... Даже ещё не видел!

– Хитрый, бестия. Скользкий, как угорь. Вот кому везёт больше, чем кому-либо. Ему-то, в отличие от на с тобой, не довелось пройти здешнюю «науку», умеет вешать лапшу на уши. Будь осторожен с ним.

– Понял, не дурак.

– Гляжу, у тебя на руке часы... Жди, подкатит обязательно. Скажет: «О-о, часы... Какая марка? Я как раз тут ими занимаюсь. Если что – обращайся ко мне!»...

– Он что, на самом деле спец по ремонту часов?

– Да какой там спец! Самоучка! Он тебе такое нагородит: и что специально учился на часовщика, и что разбирается в телевизорах, радиоприемниках... Аж рот откроешь, так всё гладко. Да умный, внимательный человек зараз его раскусит! Обрати внимание на то, как он рассказывает о том, почему стал инвалидом: в одном случае он попал в мотоциклетную аварию, в другом же – покалечился на запорожце...

– Именно это Губанов и верховодит?

– Конечно!

– И никто публично не раскусит его?

– А зачем? Врагов только наживёшь. Тут мало кто признаёт инвалидность с детства, есть даже свои афганцы, конечно, в кавычках и те, кого, например, огрело балкой на стройке или покалечило в драке... Ты, небось, подумал, почему и я не выведу этого типа на чистую воду? Мол, мне-то чего терять...

– Если честно, то у меня в голове точно начала зарождаться такая мысль... Ты опередил её.

– Я отвечу...

– Не стоит, я, кажись, начинаю понимать. Они просто с тобой не водятся...

– Верно. Какая от меня польза, да и вспыльчив, могу брякнуть лишнего...

– Понятно. Даже эта компания не любит слишком умных, не говоря уж об администрации и медиках...

– Вот именно. По-моему, мы немного отвлеклись... Вернёмся к часам.

Знаешь, как этот Губанов заколачивает на них деньгу? Однажды у меня будильник забарахлил, пришлось обратиться... Поэтому давно всё раскусил. Короче, вначале он бесплатно часы тебе отремонтирует, но так, что через пару дней ты снова обратишься к нему, а вот тут уж он, конечно, с тебя обязательно сдерёт твои кровные.

– Постой, но ведь подобным образом на ремонте, например, одного твоего будильника можно сделать столько денег...

– Пра-авильно, – Сева улыбнулся. Снова взял стакан с водой и отпил несколько глотков. Поставив стакан на тумбочку, закрыл глаза.

– Может, мне пора..., – Игнат взялся за обручи колёс.

– Сиди, если некуда спешить, – Сева шумно глотнул воздух и открыл глаза. – Не поверишь, но этот день считаю за праздник, потому что уже столько времени говорю по-настоящему. Как ты говоришь, дикость! Кроме тёти Лены, у меня почти никто не бывает, а с этим, – он кивнул на соседа, – не поговоришь, старик, к тому же глухонемой, спит целыми днями... Тогда почему мы с ним находимся в этом отделении, а не в лежачем или полулежачем?! Ты это спросишь, неправда ли?

– Ты что, телепат какой-то?

Сева тихо рассмеялся. Когда успокоился, сказал:

– Никакой я не телепат. Тут всё просто, логика, само собой напрашивается. А потому мы здесь, что у меня сестра поступила работать в горсобес, дед же передал в фонд дома-интерната трёхкомнатную квартиру и у него крупный попечитель, который не даёт замять этот факт и следит за его обслуживанием... Смешно, да? Только не думай, что нам повезло...

– Я и не думаю, понимаю всё... Система такая.

– Вот именно, система. Здесь главное – не ты сам, а то, что от тебя можно получить. Если за тобой связи, богатые родственники – тебя вынуждены терпеть, но если нет ничего – ты пропал, можно ставить жирную точку на всём хорошем. Ничего не поделаешь, такова реальность, таковы здесь законы.

– А второй кто?

– Да Колесов – правая рука Губанова! Этот-то проще, хотя, конечно, тоже себе на уме. Хитрющий. Нашему брату не шибко-то разбежится в чём-то помочь, всё с выгодой. Себя любит больше, чем кого-то. Живёт одним днём, по девизу «Пользуйся тем, что даётся жизнью». Одним словом, – бабник и трепач! Заглядывает иногда, хвастается своими успехами у баб... О-о, для него настоящая трагедия, если ему не дать похвастать.

– Перед тобой только... Почему?

– Я же почти никуда не вылажу, всё только в комнате... Понял, зараза, что ещё не из болтливых!

– А я? Почему мне доверился?

Сева нисколько не смутился прямым вопросом Игната, ответил сразу:

– Потому, что по глазам твоим, лицу – оно у тебя открытое, – видно, что ты за птица, какого полёта. Скажу больше, на сто процентов уверен, что ты не споёшься ни с ними, ни с администрацией, у тебя своя дорога... И поэтому предлагаю дружбу, вот моя лапа!

Неожиданное предложение Севы привело Игната в замешательство. И было отчего, ведь с ним ещё не происходило такое, чтобы он так быстро, в один момент заводил дружбу с почти незнакомым человеком, пусть и собратом по несчастью. В голове полная сумятица, мысли никак не выстраивались в стройную, логическую цепочку. Этот хрупкий, болезненный человек должен стать его не только союзником, но и другом... Что делать? Как себя повести?

Согласиться на дружбу? Или... Нет, обидеть он тоже не может, не имеет права. Он ведь не знает, какова судьба этого парня, почему он в таком положении... Но ему доверились. Ещё эти глаза... Они явно говорят правду. Значит, надо поверить. Да, поверить и принять предложение! В этом мире у каждого человека должен быть кто-то самый близкий, на кого можно было опереться в трудную минуту.

И Игнат, больше не раздумывая, решительно выгнулся впёред, протянул руку и сказал:

– С радостью! Будем друзьями.

– Правда? – в глазах Севы мелькнула искорка сомнения.

– Знаешь, я тоже не люблю трепаться...

– Тогда, тогда я очень рад...

– Вместе-то хоть что можно преодолеть!

– Согласен с тобой.

– Тогда что, я к себе пока рвану?

– Тут ещё одна фигура есть, кто играет немаловажную роль…

– Кто это?

– Да одна бабка! На втором этаже она верховодит…

– Что, вредная слишком?

– Хозяйка. Всё разрешено. Правда, работящая, кругом у неё порядок, чистота… Но как только нажрётся – кранты!

– Любительница побаловаться водочкой?

– Так уж категорично не сказал бы… Но бывает. И вот тогда-то всё и начинается: и мат на мате, и отменное рукоприкладство… Всех гоняет, все шарахаются от неё, как от атомной бомбы.

– И что, нисколько не боится администрации, медиков?

– Нисколько. Это не мы с тобой, нам уж точно не чета… Полная вседозволенность. А всё почему?

– Покровительство начальства…

– Верно. Подхалимство, вовремя купленная дорогая коробка шоколадных конфет, сунутая тайком определённая сумма денег, сказанные слова якобы про связи… – и дело сделано, ты пригрет и можешь творить всё, что угодно.

– Полнейший беспредел…

– Точно. Ладно, кажись, задержал тебя…

– Да нет! – Игнат пожал плечами. – Всё равно делать особо нечего…

– Сейчас у нас ужин начнут раздавать…

– Тогда… пока! Ещё загляну, обязательно.

– Давай! Пока, дружище.

Хозяйка и слуги

=============

С каждым днём он всё больше и больше убеждался в своём сером, бессмысленном существовании. Это лишало всякого покоя. Из одной крайности он бросался в другую: то читал, то, с большим трудом устроившись у тумбочки, пытался что-то писать. И поэтому у него ничего не получалось: он не мог собраться с мыслями и сосредоточиться на тексте, а при виде чистого тетрадного листа целостный ряд мыслей вдруг нарушался, в голове рождался хаос, и пропадало всякое желание сидеть на одном месте. Отсюда, наверное, неудовлетворенность, даже паническое состояние. Надо было что-то делать... Но что? Что?

Не раз, лёжа в постели, перед тем, как закрыть глаза и заснуть, он думал над тем, чем ещё можно было заняться, что бы существенно изменило его жизнь. Но сколько бы он не прикидывал, почти всегда всё сводилось к одному – писать. Только это хоть как-то оправдало бы его существование. Тогда что мешает заняться этим делом? Прежде всего, наверное, неудобства: в его комнате нет стола, локоть постоянно свисает с тумбочки, да ещё соседи, которые не разрешают включать свет после девяти часов вечера... А раз так, то, как не крути, надо было идти к Кременевой. Он бы и пошёл, но одолевали сомнения, они удерживали его от этого шага. Он и Кременева... Просто смешно заикаться о каком-то сравнении! Кто он? Да она в первый же день прибытия уничтожила его как личность, ясно показала, что он в этом мире всего лишь маленькая песчинка, которая ничего не значит... Нет, такая не способна к пониманию! Это не человек, это настоящая мегера.

Но он всё-таки решился. Отказавшись на завтраке от овсяной каши, съев только кусок хлеба с маслом и отпив из алюминиевой кружки глотка три холодного чая, отправился в отделение медсанчасти. Там уже столпилось много народа у дверей кабинетов «Процедурный» и «Зав. медико-санитарной части». Увидев его, Кременева вскрикнула от неожиданности:

– А тебе что тут надо?

– Я к вам, – ответил он спокойно, не отводя своих глаз и выдержав колючий взгляд.

– Тебе-то здесь вообще делать нечего, у вас в отделении свой врач, к ней и обращайся!

– Обращался...

– И что?

– Она сказала, что вопросами перевода из одной комнаты в другую занимаетесь вы...

– Валена!

Подошла Кулакова.

– Что у него? – обратилась к ней Кременева.

– Да он, Валена Алексеевна, просто надоел, – раздражённо сказала Кулакова, махнув рукой. – Знаете, что он хочет?

– Что?

– Чтобы я перевела его в комнату на двоих, и чтобы в ней ещё стол был... Требует.

Кременева резко повернулась к Игнату.

– Кто дал тебе право требовать?

– Я не требую, а прошу, – Игнат откинулся на спинку кресла-каталки, весь напрягся. Сердце ясно подсказывало, что сейчас, в эту минуту должно произойти что-то нехорошее.

– Ты хочешь сказать, что это Валена Павловна говорит неправду... Так что ли?

– Да, – твёрдо сказал Игнат.

– Вот видите, Валена Алексеевна, – Кулакова самодовольно вскинула голову.

– Какие основания?

– Якобы сплошные неудобства, из-за них он никак не может заняться...

– Чем?! Ах, да-а…, – Кременева усмехнулась. – Он ведь у нас писателишка.

– Я ему, Валена Алексеевна, уже несколько раз говорила, что стол есть в холле, пусть там и занимается...

– Правильно.

– В холле невозможно сосредоточиться, слишком шумно, – в голосе Игната, против его воли, появились нотки волнения.

– Ничего, какая разница где марать бумагу...

– Я хочу писать рассказы.

– Писать рассказы... Да что ты, – передразнила Кременева.

Игнат оторопел. Он хотел было что-то сказать, но слова путались, застревали в горле. Он смотрел на заведующую широко открытыми глазами и не мог ничего понять. Его, физически больного человека, передразнили... И кто? Человек с высшим образованием, врач, давший клятву Гиппократа, женщина-мать... Это никак не укладывалось в голове, казалось настолько нелепым, нереальным, что трудно было поверить.

Кременева же даже нисколько не смутилась, как ни в чём не бывало, продолжала передразнивать, на её широком, слегка полном лице то и дело блуждала ехидно-насмешливая улыбка. А вокруг толпились обеспечиваемые, ждавшие своей очереди на лечение. Вот подошли Лещеева, дежурная медсестра Черноскина, другие медицинские работники... И во главе с Лещеевой и Кулаковой образовался квартет, который активно поддержал Кременеву, тоже начал словесно издеваться над ним. Он был подавлен, сломлен. Хотелось вырваться из круга нелюдей, спрятаться в каком-нибудь тёмном углу и никого не видеть, не слышать. Он попытался было осуществить своё желание, уже взялся руками за обручи колёс, но кресло-каталка вдруг вышла из-под контроля, что-то заело... Он дёрнулся раз, другой – безуспешно.

– Да ты не дёргайся, не дёргайся...

– Надо же...

– Какие мы умные...

– Куда уж там, наш гений...

Сжав плотно зубы, он не отвечал на обидные насмешки. Наконец ему удалось повернуться к двери и вырваться из отделения медсанчасти. А вслед неслись насмешки:

– Писателишка...

– Марака бумаги...

– Писака...

– Смотри, не выпади из коляски, поднимать-то не будем...

Но он не обращал внимания. Его душила обида, навёртывались слёзы. У него уже не было сил сдержать их в себе. Спрятавшись в самом тёмном углу под лестницей, он дал слезам свободу. Он плакал тихо, беззвучно.

Слёзы текли по щекам, подбородку... Впервые ему довелось испить чашу унижений до дна. И это было мучительно, не хотелось жить... Почему, почему всё так?

В этот день произошло ещё одно событие, которое произвело на него неизгладимое впечатление. После того, как он окончательно пришёл в себя и успокоился, у него возникла потребность поговорить с кем-то по душам, рассказать о происшедшем в отделении медсанчасти. Здесь обо всём откровенно можно было поговорить только с одним человеком. И поэтому Игнат направился в то отделение, где находился Сева. Дверь одной из комнат была приоткрыта. Он увидел часть спины сидящей на стуле фигуры и сразу догадался, кому она принадлежала. Кременева не обернулась. Облегчённо вздохнув, он собрался было крутануть колёса кресла-каталки и продолжить свой путь в конец коридора, но неведомая сила удержала его на месте.

– Пошто ничё не поделать-то? – спросил скрипучий голос.

– Поймите меня правильно, я простой работник, – Кременева старалась говорить тише.

– Но я ж сюды свою квартиру отдала...

– Кто это подтвердит?

– Нету у меня никого...

– Вот видите, Дарья Степановна... Кто вам поверит, хоть вы и офицерская вдова?

– Ко мне явилися отсюды, сказали, чё ежели я отдам квартиру, то здеся мене создадут все условия, комнату отдельную дадут...

– Это всё слова. А на словах что угодно можно сказать... Нужны явные доказательства: справки там разные и так далее.

– Умоляю вас, Валена Алексеевна, помогите в деле-то мовом... В ножки могу пасть-то...

– Да что вы, Дарья Степановна... Не надо уж. Даже и не знаю, что с вами делать, каким образом вам помочь...

– У мене лишь колечко обручальное осталося... Вота второе, мужа Степана, погибшего в сорок пятом...

– Да что вы, не могу я это взять...

– Берите уж, берите... Не к чему мне.

– Но это ведь память о муже...

– Вона фронтовая фотка – тоже мужева память. Мне хватит. Тако чё не стесняйтесь, берите... Это вам в подарок от меня.

– Тогда спасибо. Ладно, что-нибудь придумаем...

– А то прямо никакого спасу, соседка-то моя пьёт, не даёт житья, оскорбляет всяко... Вчера вона будильник стащила...

– Ладно, ладно, решим этот вопрос, – сказала Кременева, поднимаясь со  стула.

Игнат резко крутанул колёса кресла-каталки, проехал метра два вперёд. Кременева вышла из комнаты, пряча левую руку в боковом кармане белого халата. Остановилась, подозрительно посмотрела на него. Он ясно почувствовал её колючий взгляд на своей спине, но сдержал себя, чтобы не оглянуться и не прибавить ходу, это запросто могло его выдать. У дверей комнаты Севы Игнат всё же оглянулся. В коридоре Кременевой не было видно. Он распахнул дверь.

– О-о, кого вижу…, – радостно приветствовал Сева.

– Привет, – Игнат плотно закрыл за собой дверь.

– Что, конец света?

– Не понял, – Игнат растерялся: причём конец света?

– Да у тебя на лице всё написано!

Игнат в общих словах рассказал обо всём, что произошло в отделении медсанчасти. Потом, помолчав немного, будто обдумывая что-то, спросил:

– Ты хорошо знаешь Кременеву?

– Бабу Валену?! Пожалуй, – ответил Сева, совсем не понимая, куда клонит Игнат. – А что?

– Знаешь... Я стал свидетелем того, как она у бабки взяла два обручальных кольца... Они же золотые, это явная взятка! Бабка-то одинокая, Кременева всё равно ей не поможет...

Сева рассмеялся.

– Не вижу ничего смешного, – недовольно пробурчал Игнат.

– Не обижайся, дружище... Поверь, такое здесь не диво. В первый раз что ли видишь?

– Если честно, так явно... Да. Там, где мне до этого довелось жить, такого не было, классно жилось, между прочим...

– Ничего, часто станешь сталкиваться – попривыкнешь!

– Не хотелось бы...

– А что делать?

– Драться!

– А-а... Забыл, как тебя приняли?

– Что, издеваешься? – вопросом на вопрос грубо ответил Игнат.

– Нисколько, – лицо Севы изменилось, стало серьёзным.

– Тогда что?

– Ты такой смелый?

– Не знаю... Нас же двое.

– А этих сволочей всяких?! По-моему, не всегда стоит биться о стенку лбом...

– Хочешь сказать, что нам будет не под силу?

– Да. Какое время мы с тобой здесь находимся... А сколько лет этой системе? Наверняка, не один десяток!

– Нам всем надо объединиться...

– С кем? Пойми же, здесь это просто невозможно, каждый себе на уме: ни во что не совать нос, тебя не трогают – ты никого не трогаешь. Тут даже в праздники собраться всем вместе – целая проблема. Разбежались, как крысы, по норам – и никаких проблем! Понял?

– Но ведь так и с ума сойти недолго...

Сева не ответил, поправил на своей груди одеяло. Минуту спустя, Игнат продолжал говорить:

– Прямо тупик какой-то... В чём же выход?

– Лично я ухожу в себя, в книги, – откликнулся Сева.

– Этим спасаешься?

– А что? Выбора-то у меня нет. Было бы немного сил – другое дело: спился бы, или повешался, в окно бы выбросился... Знаешь, порой на душе так тошно становится...

– У меня тоже.

– Значит, ты прекрасно меня понимаешь... В системе этой давно?

– С детства. В полтора года заболел. А там вначале детдом, затем дома-интернаты... Короче, ничего интересного.

– Я с рождения болен. Дома жил, с родителями и сестрой. Хотел на курсы переводчиков поступить, но не получилось, нашему брату ведь нет прохода... Сюда попал после того, как отец с матерью умерли, а сестра вышла замуж. Сам видишь, и у меня ничего интересного, жизнь проходит мимо моего окна...

Игнат улыбнулся.

– Смешное что-то сказал?

– Да нет! Просто подумал о Губанове и его компании: авария там всякая, Афган, балка... Действительно, трудно будет найти общий язык.

– Понял, наконец.

– Тогда что делать?

– Ты, вообще-то, чем хоть занимаешься, или хочешь заниматься?

– Хочу рассказы писать.

– Получается?

– Пока только сильное желание... Смешно?

– С чего взял?

– Многие не верят, смеются...

– Задевает?

– Неприятно.

– А ты хочешь, чтоб разом получилось... Такого не бывает. Будешь больше шевелиться – получится обязательно. Что же касается здешних, то они не любят белых ворон...

– То есть прежде следует укрепить своё положение, чтоб затем смело показывать клыки?

– Безусловно. А так всё пустой трёп, болтовня. Надоешь медикам – живо расправятся: оформят справку шизика – и в психдом. От тёти Лены узнал, был тут один... Всё выступал, требовал правды, справедливости. С ним валандаться слишком-то не стали, пригласили психврача... – и дело сделано. Сейчас этот человек какой год в психушке находится… Тебя это устраивает?

– Нет, конечно.

– Вот и я так думаю. С умом надо лбом стену прошибать...

– Согласен.

– Гляжу, за колёса взялся... К себе?

– Да пора уж...

– Тогда пока!

В своём отделении Игнат натолкнулся на Кулакову с Лещеевой.

– Ты где был? – в один голос спросили они.

– Нельзя что ли?

– Смотря что, – выпалила Кулакова.

– У друга.

– А-а, – Лещеева вытащила из кармана халата тетрадку и что-то в ней вычеркнула. – Он-то, друг твой, может подтвердить?

– Спросите у него... Да что произошло?!

– На тебя поступил сигнал, что к тебе приходят какие-то посторонние люди, девочки, и вы распиваете спиртное...

– Бред какой, – вспыхнул Игнат, про себя он подумал: «Работой надо заниматься, а не дешёвыми сплетнями».

– Таисия Михайловна, Таисия Михайловна...

– Чего тебе, Зина?

К ним подошла санитарка. Воспользовавшись тем, что Лещеева и Кулакова отвлеклись, Игнат резко оттолкнулся и по инерции проехал немного вперёд. Слух у него был хороший, поэтому он стал свидетелем диалога между санитаркой и старшей медсестрой:

– Старуха из сорок второй на меня клевещет...

– Как это? – не поняла Лещеева.

– Она заявляет, будто это я взяла у старика часы и бритву...

– Это правда? – вмешалась Кулакова.

– Зина, нам хоть не ври, – Лещеева потянулась к карману халата за тетрадкой.

– Не надо, не записывайте, – дрожащим голосом сказала санитарка. – Я всё, всё скажу...

– Так бы сразу, а то бы разом лишилась месячной премии!

– Вы только Валене Алексеевне ничего не говорите...

– Ладно. Так что?

– По правде говоря... Взяла, ему ведь они ни к чему, он-то всё равно умер...

– Можешь идти.

– А со старухой-то что делать?

– Не обращай внимания, они здесь все чокнутые, хоть что наговорят.

– Ага, Таисия Михайловна...

Старшая медсестра с врачом отделения скрылись за поворотом коридора. К санитарке подошла сестра-хозяйка.

– Старик-то, Зин, из какой комнаты?

– Сорок четвёртой.

– У него ведь ещё какой-то шерстяной свитер должен быть...

– Да что ты, Женя, никакого не было...

– Скажу, тоже видела...

– Не надо! Я отдам.

– Приходи ко мне...

Игнат медленно доехал до своей комнаты. Повернулся. Открыл дверь, заехал.

– Тебя старшая с врачом искали, – сказал один из соседей по комнате.

– Знаю, – сквозь зубы процедил Игнат.

– Допытывались, кто у тебя бывает, – прошамкал другой.

Говорить не хотелось. Перебравшись с кресла-каталки на постель, Игнат откинулся на подушку. Расслабился. Столько всего произошло: его моральное унижение, Кременева с обручальными кольцами офицерской вдовы, кража санитарки, покрывательство Лещеевой, вымогательство сестры-хозяйки... И это в таком месте, где основой всему государством провозглашены гуманизм, милосердие! Не верилось. Происшедшее казалось каким-то странным, нехорошим сном. Но он не спал, всё было явью, он видел собственными глазами, слышал ушами. Какая дикость... Куда он попал! И именно здесь должна была пройти вся его жизнь...

Противостояние

=============

Кое-как устроившись у своей тумбочки, он уже в какой раз попытался было заставить себя собраться с мыслями, сосредоточиться и, вытащив общую тетрадь с ручкой, что-то написать. Но опять в голову ничего не шло. Это огорчало, злило. Неужели и правда он такой тупица, что не способен родить ни одного целостного предложения? Наверное... Бросив от досады ручку на чистый лист тетради, он перебрался с постели на кресло-каталку и развернулся на нём к двери. Куда пойти? Кроме Севы, больше некуда!

В холле отделения Севы собралось несколько человек. Игнат понял, что попал на какое-то собрание. Здесь были Губанов, Колесов... Говорил Губанов:

– Чем дальше, тем всё хуже и хуже... Одним словом, полная анархия у нас, хаос. Никому до того нет дела. И мы тоже молчим, не возражаем...

– А что можно поделать? – спросил Журов, парень в очках, он сидел на стуле и держал в руках между ног деревянные костыли.

– Выступать надо! – вспыхнул Губанов.

– Ага, попробуй только – и сразу окажешься на ковре у директора или Бабы Валены, – отмахнулся на маленькой коляске Быков, парень без ног.

– В-вел-но, ес-сли мы б-будем не в-вместе, – поддержал Губанова Колесов, прислонившись на костылях у косяка стенки.

– Нам надо петь общую песню, – сказал Губанов.

– И что мы можем сказать? – подала голос Лариса, полная женщина на кресле-каталке и в очках, единственный представитель слабого пола в мужской компании.

– Так прямо и нечего... Довольны что ли тем, как нас кормят в столовой? Менёвки нет, всё дают холодное, к тому же либо недоваренное, либо переваренное...

– Этим уже никого не удивишь, – отмахнулся Журов.

– Н-нет, м-музики, д-давайте п-по д-делу, – Колесов присел на подлокотник кресла.

– Тогда и о воровстве надо сказать, – пробасил Саткин, богатырское тело которого постоянно содрогалось от сильных судорог, в детстве он переболел клещевым инцифалитом.

– Верно, – оживился Губанов. – Что только у нас не воруется: продукты, стройматериалы...

И тут заговорили все, перебивая друг друга:

– А в чём мы ходим? В старом, рваном...

– Да одежду тоже воруют!

– И лекарство...

– Никакого нормального лечения...

– Сотрудники на работу приходят пьяные...

– Взятки берут...

– Санитары дебилок за титки хватают...

– Кого там, вовсю трахают...

– Худфильмов мало привозят...

– Надоело, всё только документальные, о КПСС и светлом будущем...

– Спасибо партии и правительству! Ха-ха-ха...

– Всё, довольно! – гаркнул Губанов.

Один за другим голоса стихли. Когда наступила полная тишина, он продолжал:

– Так что будем делать?

– В область письмо писать, – предложил Быков.

– Верно, всё верно, – возбуждённо закричали все в один голос.

– А может, всё же не надо, – раздался чей-то робкий голос.

– Это ты сказал, Зибин? – на тонких губах Губанова появилась ехидная усмешка.

Парень без правой руки замешкался. Ему было неприятно, что он вдруг оказался в центре внимания. Было видно, как он пытался преодолеть своё замешательство, на его лице выступили красные пятна. Он не мог вымолвить ни слова. На выручку пришёл Быков:

– Опять все на одного...

– Да я его знаю, он ведь всегда всего боится…, – Губанов продолжал ехидно усмехаться. – Одним словом – паникёр!

– Он, наверное, хотел сказать, что и раньше мы выступали, а что из того выходило...

  Зибин закивал головой: мол, да, он это хотел сказать, Быков правильно его понял.

– Что же, так и сидеть, ничего не предпринимая? – Губанов начал нервничать.

– Нет, конечно, – Быков выдержал его взгляд, – но прежде всё добром надо обсудить, решить. Какой смысл нам всем зря на рожон рваться?

– Вот и давайте решать!

– Где бумага? – Быков пододвинул к себе стул. – Я пока всё набросаю в общих словах, вечером же попробую что-нибудь схимичить, а там видно будет...

– Пиши то, что тут было сказано, – Губанов подал чистый лист бумаги и ручку. – Только ты того... Как напишешь, не забудь мне показать... Обязательно. Понял?

– Ладно...

Когда черновой вариант письма был готов, и все стали расходиться, а Игнат собирался было проехать дальше, в конец коридора, к Губанову подошёл старик с орденскими колодками на поношенном пиджаке. Прижав между ног сухую палку, он полез в боковой карман. Вытащил большие командирские часы и сказал:

– Слышь, позавчера, когда я принёс тебе деньги за ремонт, часы ходили нормально, а вчера вечером вдруг встали...

– Давай их сюда, – Губанов протянул маленькую кривую руку.

– Вот спасибо... Значит, поглядишь?

– После ужина. Завтра скажу...

– И опять деньги готовить?

– Какой разговор – конечно!

– Но я ведь тогда дал, часы-то всего день ходили...

– Не нравится – шагай в мастерскую!

– Не могу, с ногами маюсь, и некого попросить...

– Меня не касается, это уже твои проблемы!

Буркнув что-то непонятное, старик отошел. Губанов, как ни в чём не бывало, взялся за колёса кресла-каталки и медленно подъехал к Игнату. Поинтересовался у него:

– А у тебя проблем с часами нет?

– Да пока нет, – ответил Игнат, поняв сразу, куда клонится разговор.

– А то гляди, могу сделать... Фирма гарантирует.

«Ага, ты-то сделаешь, – подумал Игнат. – Нет уж, дядя, я не сплю с дочерью генсека»...

Он не успел и метра проехать, как его остановил вопрос Колесова, который в этот момент поднимался на костыли:

– Ты-ты, ко-ко кому по-поехал?

– К Севе. А что?

– За-заклугляйся ко-ко мне, у меня к-к тебе д-д-дело есть...

Игнат заехал в комнату Колесова. Воздух стоял спертый: смесь курева с мочой. Постель не заправлена. Всё разбросано: одежда, коробки с магнитофонными катушками, радио-запчасти. На письменном столе старый радиоприёмник, магнитофонная приставка, полная окурков пепельница, крошки, пыль... В углу на тумбочке телевизор без ручек управления.

Оставив у двери костыли, Колесов добрался до стола, упал на стул и, вытащив из пачки сигарету, закурил. Игнат поморщился. Ему понадобилось несколько минут, чтобы он смог адаптироваться в такой невыносимой обстановке и обрести дар речи.

– С-с-мотли, к-как я ус-стлоился: вот телик, маг, п-плитка. З-з-захосу – и х-холодильник б-будет...

– Ты позвал для того, чтоб только похвастать? – с трудом выдавил из себя Игнат.

– Н-н-нет... Д-дело есть. Я с-слысал, что ты лассказы писесь… П-прав-да?

– Пока не пишу, только пробую...

– В-все-лавно.

– Что нужно?

Колесов замешкался: довериться ли Игнату, или нет? Но, наверное, так устроена его природа, что ему постоянно надо было говорить, говорить. Такие люди обычно не могут долго молчать, их так прямо и распирало от того, чтобы не похвастать или не поделиться с кем-нибудь чем-то самым тайным, интригующим. Поэтому после некоторой паузы, отказавшись от борьбы со своим пороком, Колесов снова заговорил, ещё больше заикаясь от волнения:

– По-по-моги на-нап-писать п-письмо...

– А ты что, сам не можешь?

– Д-да м-могу, но... лус-ский у меня х-хромает.

– Кому?

– Д-да тут одна лаботает... Люба. З-знаешь?

– Медсестра, такая беленькая, невысокого роста...

– Ага. К-к-как она? Н-нисо… Да? – лисьи глаза Колесова заблестели, а на полных губах заиграла нехорошая улыбка.

– Ничё... Но она ведь замужем, у неё сын...

– Н-ну и што, ш-што из т-того?

– Не знаю... Согласится ли Люба?

– А к-к-уда о-она д-денется, б-бабы л-лубят, штоб им на уши лапсу в-весали... Г-г-лавное, н-надо з-знать к-к ним по-по-дход, уметь их о-о-блабатывать!

– Но всё-таки, вдруг эта самая медсестра откажется пойти на такой контакт... Что тогда?

– Н-н-невелика по-по-теря, длугие есть! П-пока м-мозно о-о-становиться н-на Т-таньке, Н-нинке...

– Постой, это же чокнутые!

– Ай, к-к-какая лаз-зниса, – вяло отмахнулся Колесов, – лись би б-било з-за што х-хватать и к-к-куда т-толкать... З-зизнь – п-прос-ститутка, ето т-такая стука, што п-плунь н-на все и х-хватай от н-нее все, што только мозно!

Игнату стало не по себе. Он ясно понимал, что перед ним сидел не человек. Вьющиеся грязно-жирные волосы, круглое самодовольное лицо, нос с горбинкой, пухлые губы... Это была всего лишь внешняя оболочка, внутри же сидело настоящее животное, хитрое, с животным инстинктом, животными повадками. Игнат почти сразу разгадал сущность Колесова. Она состояла из того, чтобы сытно набить себе брюхо да вдоволь поваляться в постели, ещё баб от души натискать и затем подмять под себя... Неважно кого – нормальную или дебилку – «лись би б-било з-за што х-хва-тать и к-к-куда т-толкать»! Бред какой-то...

Не-ет, такие друзья-союзнички ему, Игнату, не нужны. Так недолго и самому в животное превратиться! Вывод, конечно, ясен, как дважды два – четыре.

– Н-ну к-к-как, по-по-мозесь?

– Скажу прямо, не уверен!

– С-смотли, я м-могу т-тут с-с одной по-по-говолить, она с-слазу н-на тебя к-клунет... Х-хошесь?

«Да пошёл ты куда подальше, – подумалось Игнату. – И чокнутые твои не нужны! И ты сам! Дурацкая идеология. Тоже мне... Дон Жуан, герой нашего времени в кавычках!»…

– Т-так к-как же? – не успокаивался Колесов.

– Мне ещё никогда не приходилось писать влюблённых писем женщинам, к тому же замужним...

– Т-ты п-поп-пробуй!

– Не знаю, не знаю, получится ли...

– П-по-полушится. А я ес-сли што, то т-только с-сказу Г-Губанову – и он и т-тебя по-по-д оп-пеку в-возьмёт, в-в н-насе к-клило по-попадесь...

– Он что, на самом деле тут какой-то вес имеет?

– А т-ты к-как д-думал... Есё к-какой.

– Какой именно?

– Д-да он т-тут всё п-про всех з-знает, в-в лубую м-минуту м-мозет по-по-звонить к-куда н-надо...

– Понятно. А что это он тебя так опекает?

Колесов усмехнулся. Закурил новую сигарету. Игнат сделал вид, что поправляет сзади ремень, а сам немного отъехал к двери, поближе к сквозняку, чтобы легче стало дышать. Сплюнув в пепельницу желтоватый сгусток слюны, Колесов продолжал говорить:

– По-подумай... Н-не облатил што ли в-в-нимание н-на то, к-какие у н-него луки? К-как они н-неис-стественни, вы-велнути в д-длугую с-сто-лону... Што т-так-кими луками м-мозно с-с-делать? А?

– Например, ремонт часов...

– Д-да ето елундовое д-дело! – Колесов махнул рукой.

– Погоди... Я несколько раз видел, как к Губанову подходили сотрудники насчёт ремонта магнитофона, телевизора... Так значит... Это ты всё делаешь?

– К-конешно, – хвастливо вырвалось у Колесова. – Т-так што и т-ты м-мозесь иметь вы-выгоду...

В комнату ворвался Быков.

– Здорово, мужики! – крикнул он.

Игнат облегчённо вздохнул, присутствие Быкова освобождало его от возможности дальше вести с Колесовым диалог, который ему уже явно был противен. Он бы обязательно сорвался, сказал бы какую-нибудь грубость! Он, конечно, понимал прекрасно, в какую глупость Колесов пытался толкнуть его и какой зависимостью связать с собой. Однако, несмотря на это, на мгновение всё же возникло сомнение, вопрос: а если поступиться своей природой, своими принципами и помочь этому монстру в человеческом обличии? Ему ведь здесь жить, пора уж определиться, как-то приспособиться... Но мысль была твёрдо отброшена им, потому что тогда пришлось бы насиловать себя, такие игры не для него, это было бы против его, Игната, правил. Колесову он, конечно, не поддатся, только бы появилась какая-нибудь возможность вырваться из этого кошмара прочь... И вот как раз подвернулся Быков! Игнат не скрывал своего восторга. Прижимаясь к самой койке, чтобы непрошенный гость смог свободно проехать вперёд, он воскликнул:

– Да, похоже, мы ещё и не прощались!

– Ну и что... Лучше много раз приветствовать друг друга, чем ни одного!

– Такова ваша, сударь, политическая платформа? – Игнат улыбнулся.

– Конечно, сэр. Выдвигай меня в генсеки – живо всё будет!

– А что... Идея-то великолепная!

– Што н-надо-то? – недовольно вмешался в шутливую перепалку Колесов.

– Да тут, когда все по своим норам разбрелись, с Губановым немного переговорили... Короче, решили, что если с письмом ничего не получится, то с нашей стороны будет голодовка! Вы-то, мужики, как думаете?

– Какой разговор... Я, конечно, «за», – сразу ответил Игнат.

– К-кто лесил? – Колесов бросил в пепельницу окурок.

– Как кто решил! – глаза Быкова округлились. – Предложил я, а Губанов поддержал...

– Ес-сли он по-подделзал, то я «з-за».

– Да! Тебя, Колесов, Губанов для чего-то зовёт...

– С-счас иду.

Игнат с нескрываемой радостью вырвался из комнаты Колесова. В коридоре он вздохнул полной грудью и дал себе твёрдое слово, что больше никогда, ни под каким-либо предлогом Колесов не сможет заманить его в свою вонючую нору. Он, Игнат, жить пока хочет... На повороте коридора его догнал Быков.

– Ты-то сам сейчас куды? – полюбопытствовал он.

– К себе. Скоро ужин будет...

– Тогда давай! Как только там, у нас в крыле, письмо состряпают – заявлюсь к тебе на подпись...

– Договорились.

Приехав к себе, Игнат завалился на постель. Ничего не хотелось делать. Из головы никак не выходили Губанов, Колесов... Казалось, он уже достаточно пожил на этом свете, много чего повидал, с всякими людьми сталкивался, пора уж было ко всему привыкнуть и больше не удивляться ничему... Но оттого, что ему довелось увидеть сегодня в отделении Севы, затем услышать от Колесова, на душе почему-то остался неприятный осадок. В голове никак не укладывалось, как это всё могло быть вообще, до чего же надо было опуститься, чтобы смысл жизни свёлся до минимума – жратва да бабы, чтобы запросто наживаться за счёт стариков, которые в своё время спасли Отечество от немецко-фашистских варваров. Он скоро, наверное, будет точно таким же, нисколько не лучше... И для этого стоило рождаться на этот свет? Нет-нет, надо закрыть глаза и хоть немного вздремнуть, это даст шанс отвлечься от невесёлых мыслей, забыть всё, будто какой-то нехороший сон...

К часам девяти вечера приехал Быков. Комната сразу наполнилась шумом. Включился свет. С постелей соседей послышалось недовольное бурчание.

– Ш-ша, мухи, – гаркнул Быков, стукнув об пол палкой для отталкивания. – Органы госбезопасности пришли! Счас быро разберёмся, кто из вас сколько при проклятом коммунизме загубил русского народа...

Бурчание мгновенно стихло. Игнат удивился. Увидев это, поздний гость захохотал.

– Да пошёл ты, – отмахнулся Игнат. – Как это тебе удалось разом навести порядок?

– Уметь надо! Да-а, видать, они крепко тут тебя зажали, не дают никакого продыха...

– Это точно.

– Когда я открыл дверь, у тебя вон даже света не было, а времени-то ещё мало, у нас в крыле вовсю телик пашет, а у Колесова магнитофон орёт...

– А тут вот так, раз девять вечера – никакого света, шума!

– Просто ты, старина, слабинку дал... Понял? Рявкнул бы сразу – и всё бы было намази!

– Не могу я так разом...

– Зря. В подобной дыре иначе никак – волчья стая. Не покажешь свои клыки и не станешь выть по-волчьи – вмиг сожрут. Чтоб здесь выжить, самому надо стать животным. Запомни эту прописную истину, старина!

– Ты так говоришь, будто тут давно находишься...

– Да порядком уж.

– А почему?

– Дурак потому что! Вначале-то, конечно, всё было: работа на заводе, квартира, жена с детьми. Затем по пьянке под электричку попал... Счас вот ничё нет. Пузырь – единственная радость, утешение!

– И с Губановым?

– За него выгодно держаться. Хитрый, с-собака... Ладно, отвлеклись! Вот письмо, – Быков вытащил из-за пазухи исписанный крупным почерком с обеих сторон двойной листок. – Читать будешь?

– Какой смысл? Нет, конечно!

– Тогда ставь свою закорючку...

В конце письма Игнат поставил подпись. Убрав в тумбочку ручку, он неожиданно спросил:

– Ты думаешь, что Губанов тоже подпишется?

– К нему пока не подходил.

– Лично я сомневаюсь...

– Двуличный он. Отличный повод ещё раз проверить!

– Тогда зачем ты...

– В его компании? Да всё потому, чтобы меня оставили в покое, не дёргали такие мымры-сволочи, как Баба Валена и её банда! Этот-то, конечно, тоже не подарок, но с ним можно сладить, ему ведь требуются здоровые руки. Погодь немного – он и за тебя возьмётся! Ты же грамотный, рассказы вон собираешься сочинять... Такие ему тоже нужны, он ведь даже простого заявления в две строчки не способен написать...

– Колесов-то уже предлагал одну дурацкую глупость!

– Небось, любовное послание? Да ты не темни, и без того всё ясно. Сам отлично видишь, он ни то что написать чего-то, но даже базарить толком не может! А баб ему подавай, чтоб грудастые, жопастые... Крыса! – Быков снова стукнул палкой об пол.

– Как думаешь, кто ещё может подписать это письмо?

– Саткин, Журов, Зибин... Вот скажи прямо, эти-то зачем нужны Губанову?! Мы-то с Колесовым – понятно: телевизор там отремонтировать, на кого-то нажать, припугнуть... Но от этих что можно взять, конкретная какая от них может быть выгода?

– Ну, может, для некой масштабности, собственной значимости, чтоб было перед кем показать свою власть, над кем-то посмеяться для поднятия своего настроения...

– Верно думаешь! Ты с мозгами.

– Слушай... Может, в этот раз нам обойтись без толпы? Когда народу меньше – лучше, будем сплоченнее...

– Губанов наоборот базарит, чтоб всех обойти, подключить...

– Его понять можно. Короче, решайте!

– Ладно...

На другой день после завтрака Игнат отправился к Севе. Вчера он не смог его навестить. Сначала собрание, затем вот с Колесовым пришлось болтать... В душу запала мысль, что он породил в Севе обиду, разочарование: вот и он, Игнат, оказался таким же, как все, тоже его забыл. Только этого ещё не хватало...

Проезжая по центральному коридору, где располагалась административная часть, он увидел, как в кабинет директора въезжал Губанов, в руках его был исписанный листок бумаги. Где-то Игнат уже видел этот листок... Это же черновые наброски того самого письма, которое Быков должен был сегодня отправить в область! Игнат остановился.

Что же получается? Нет, не может быть... Просто у Губанова к директору какое-то совсем другое дело. Тогда причём тут черновые наброски их письма? Выходит, Губанов действительно оказался двуличным человеком: говорит одно, а делает совсем другое... Хитрый бес. Теперь-то понятно, для чего ему нужен был весь этот спектакль: выведать для администрации недовольных и тем самым упрочить своё положение, свой авторитет... Да-а, это опасный человек. Сволочь!

– Опять конец света? – спросил Сева, когда дверь его комнаты открылась, и на пороге показался Игнат.

– Ты уж прости, что вчера не был тут...

– Да ладно тебе, я же понимаю – обстоятельства.

– Ты хоть в курсе, что вчера у вас тут сбор был?

– Знаю... Вечером Быков заехал, ввёл в курс дела, и я подписал петицию в область.

– Что думаешь?

– Ерунда всё! Ничего путнего из этого не выйдет. Как ты до сих пор не можешь понять, что в этом мире справедливости нет, что здешнее начальство с областным – одна банда... Стена!

– Только что стал свидетелем того, как Губанов директору на приём подался... Какая же сволочь.

– Еще один довод, что и на этот раз у нас ничего не получится! Очередная подлая выходка Губанова...

– Тогда зачем подписался?

– Чтобы от коллектива не отрываться. Пойми, не хочу быть белой вороной, это не для меня.

– Та-ак...

– Что ещё?

– Выходит, дал себя обмануть...

– Не бери к сердцу близко, тебе пока простительно, ведь ты ещё здесь новенький, мало сталкивался с подобным дерьмом... Ничё, освоишься.

– Скорее бы. И выбор вон пора уж делать...

– А ты как думал, здесь иначе никак. Либо ты будешь просто никто, и тогда тобой помыкают все, кому не лень. Либо ты на стороне администрации, но против таких же, как сам. Либо с братией по несчастью и поёшь одну песню. Либо стать белой вороной, то есть быть ни как все и в одиночку чего-то добиваться: рассказы там пописывать, куда-то поступать...

– Сам-то что можешь посоветовать?

– Извини, дружище, но тут я тебе не советчик. Дело личное, сам всё должен решить.

– Понятно.

– Обиделся?

– Нисколько, я же на самом деле понимаю...

– Тогда ладно.

– Где можно поймать Быкова и остальных, их надо обязательно предупредить...

– Счас навряд ли кого найдешь: кто в мастерской работает, кто в бане... Не волнуйся, это дело беру на себя. Вечерком попрошу тётю Лену, чтобы кого-нибудь ко мне позвала, а там – как цепная реакция, в момент разнесётся.

– Тогда я спокоен.

Шмон

=====

Шмон начался неожиданно, едва на больших стенных часах стрелки показали начало тихого часа. Всё произошло на глазах Игната, он только-только остановился у дверей комнаты Севы, чтобы потом её открыть и узнать, предупредил ли тот кого-нибудь. Лещеева, Кулакова, другие медработники во главе с Кременевой резко распахивали двери всех комнат. Бросались к тумбочкам, выдвигали ящики, открывали дверцы и, не обращая никакого внимания на недовольные возгласы, всё ворошили. Рылись под подушками, переворашивали матрацы. Заглядывали в шифоньеры, там ворошили. Тех, кто осмеливался оказать хоть какое-то сопротивление, белые халаты обступали и шипели, что если сию же минуту не будет покорности, то в ход пойдут уколы, таблетки...

Быков возился у своей тумбочки, когда к нему толпой ворвались подручные Кременевой.

– Это что такое? – недоумённо спросил он.

Его тут же оттеснили в угол. На пол полетели личные вещи: электробритва, кипятильник, коробка с чаем, сигареты... Очередь дошла до постели. Наволочка, простыня с пододеяльником были сняты и тоже сброшены на пол, матрац перевёрнут. Лещеева ринулась к шифоньеру. За ней последовала Кулакова...

– Где письмо? – в дверном проеме появилась Кременева.

– Какое?

– Ты прекрасное знаешь...

– Ничего я не знаю, – Быков пожал плечами.

– Да он, Валена Алексеевна, издевается над нами, – произнесла Лещеева, вертя в своих руках кроличью шапку.

– О-о, тогда ему просто не поздоровится, – глаза Кременевой зло сверкнули. – Сейчас ведь быстро аминазин поставим...

– Не имеете права, я не шизик!

– Так таким сделаем, – Кулакова хохотнула.

– Это-то вы умеете...

– Не дерзи, – Кременева прижала к бедрам руки. – Скажешь нам, где письмо?

– Какое именно?

– Не притворяйся.

– Нет никого письма.

– Тогда укол!

– Не имеете такого права...

– Я-то всё имею! Давайте, девочки, вяжите его, сейчас профилактику проведём...

Кременева не успела договорить, как в руках Быкова неизвестно откуда-то появился нож, лезвие блеснуло. Лицо его стало серым, злым.

– Ну же, курвы, только попробуйте, – прошипел он. – Видать, с вашим братом иначе никак, не понимаете вы человеческого языка.

– Санитаров сюда, – дико закричала Кременева.

Прибежали санитары. Набросились на Быкова. Выбив из рук нож и ударив его в лицо, они опрокинули на пол, тут же связали. Лещеева с Кулаковой уже стояли рядом с уколами.

– Суки, курвы, – кричал Быков, из его разбитых губ и носа текла кровь.

– Ставить, Валена Алексеевна? – Лещеева вопросительно посмотрела на Кременеву.

Та кивнула головой и приказала:

– Ставьте!

Быкову поставили два укола. Он сразу как-то весь обмяк, будто из него выкачали воздух. Глаза полузакрылись, изо рта потекли мутные слюни. Это был уже не человек. Кременева, Лещеева и Кулакова довольно переглянулись между собой. Улыбнулись.

– Что с ним потом будем делать, Валена Алексеевна?

– Ты, Тася, сделай заявку на психиатра... Сегодня же.

– Я поняла, Валена Алексеевна.

– Ты же, – Кременева обратилась к Кулаковой, – немедленно подготовь все нужные бумаги...

– Будем отправлять?

– Конечно! Я пошла к директору...

В коридоре Кременева натолкнулась на Игната, который не успел скрыться в комнате Севы.

– А ты что тут делаешь?

– К другу приехал...

– Никаких друзей! Марш к себе!

К Севе тоже зашли. Заглянули под подушку, проверили в тумбочках, в шифоньере. Сева держался мужественно, не проронил ни слова. Ничего не найдя, медработники во главе с Лещеевой и Кулаковой перешли в другую комнату.

– Вот такие-то, брат, дела, – Сева горько усмехнулся.

Игнат ответил:

– Заезжать к тебе пока не стану, загляну попозже, когда у вас тут всё угомонится...

– Ладно. Как там Быков?

– Крепко потрепали: разбили лицо, натыкали уколами и бросили на голую постель... Ты хоть успел его предупредить?

– Письмо уже в пути...

– Добро. Дверь закрыть?

– Иди, счас и к тебе наведаются, будь готов к приёму дорогих, в кавычках, гостей... А дверь, конечно, закрой, не хочу больше слышать этих адовых собак... Надоели.

Закрыв плотно дверь, Игнат отправился к себе. У лифта он увидел Зибина и Журова. Первый плакал на кресле-каталке, а второй стоял рядом бледный. У Игната защемило сердце. Он подъехал вплотную, положил руку на плечо Зибина и тихо сказал:

– Успокойся, не стоит им показывать свою слабость...

– Ага, ты бы знал, что они вытворяли, – тот вытер рукой слёзы, отвернулся.

– Представляю...

– Магнитофон у нас сломали, – подал голос Журов.

– Это какой?

– Да тот самый, на который мы кое-как скопили с пенсии и недавно купили один на двоих!

– Вот это да-а... И какая, любопытно, мотивировка?

– Якобы музыка до поздней ночи играет...

– То правда?

– Кого там, – вспыхнул Зибин, слёз у него уже не было видно. – Это не у нас, у Колесова!

– Тогда вообще ничего не понимаю: причём вы-то?

– Кто знает, – Журов пожал плечами.

– Странно то, что пострадали мы, а не Колесов...

– Это как? – удивился Игнат.

– Обыкновенно, – Зибин повернул голову, усмехнулся. – Когда подошли к его комнате, дверь оказалась на запоре...

– Не проблема, её можно открыть!

– Никак нельзя: он в это время в мастерской Бабе Валене телевизор с Губановым налаживал...

– А-а, – Игнат откинулся на спинку кресла-каталки. – Теперь-то, конечно, всё понятно.

Журов тоже усмехнулся, потом ехидно сказал:

– Этот Колесов с Губановым на особом положении, они выполняют ответственное поручение...

– Одним словом – большие шишки, – выпалил Зибин, тяжело вздохнув.

– Сейчас-то что собираетесь делать?

– А ничего. Что мы можем?

Журов пояснил:

– Баба Валена сказала, что если что, то нас живо разбросают по разным комнатам...

– Саткина вон уже перевели к старикам! Что с нами будет, когда по нашему письму из области комиссия заявится?

Игнат ничего не ответил, продолжил свой путь. Настроение было подавленное. Такое чувство, будто его раздавили, размазали по стенке. Сегодня лишний раз подтвердилось, что он не один, их много... Но что из того? Все они слабы, ничтожны, не способные постоять за себя, защитить свою честь и своего собрата по несчастью. Тошно, душу выворачивает. Решись он, выступи против... И всё, может быть, изменилось бы. Сказки. Зачем он тешит себя? Борец за справедливость... Смешно. Пустое это дело. Он ведь никто. Если будет выступать, то с ним обойдутся точно таким же образом, что и с Быковым, не станут церемониться: натыкают уколами – и прямая дорожка в психушку. Никаких проблем. Какой же тут может быть выбор? Конечно, никакого. Нет, определённо надо что-то делать... Но что, что именно?

Вопросы, вопросы... Как они надоели. Порой кажется, что вся жизнь только и состоит из вопросов. И никуда от них не уйти, не спрятаться. Что не задумывалось бы – сразу возникают вопросы, а вместе с ними и масса проблем. К чёрту всё, к чёрту! И почему нельзя без всего этого? Будь всё иначе, наверное, было бы просто здорово: проснулся однажды, солнце яркое, в глаза светит… – и никаких вопросов, никаких проблем, всё происходит само собой... Но так не бывает. Не бывает. К сожалению.

И вот он здесь, на дне самого глубокого колодца. Вокруг только такие, как он сам, и Кременева, её подручные... Как это Сева выразился про всю эту банду? Адовы собаки. Верно подмечено. Действительно, это настоящие адовы собаки. Для них нет ничего святого, только личное благополучие, наживательство. Такие не способны что-либо понять. О каком добре, милосердии тут может идти речь... Всё это уже изжито в них навсегда. Они же лишены человеческих качеств! Это не люди, а адовы собаки в человеческом обличии. От этого можно содрогнуться...

Что делать? Что делать? Опять вопросы. И опять никакого ответа. Надоело всё. Впереди никакого просвета. Раствориться бы, исчезнуть... Поможет ли? Нет, наверное... Будь проклято всё: и тот день, когда он родился на белый свет, и эта богадельня с её законами! Спасения нет. Может быть, действительно пора уж ставить на всем самую жирную точку?

Преломленная весна

==================

Наконец сбылось желание Игната: он был переведён в комнату на двоих. К великой радости, его койка стояла у самого окна, откуда, пока не расцвела яблоня, территория дома-интерната была как на ладони: можно было часами не отрываться от низкого подоконника и смотреть, смотреть, нисколько не расстраиваясь от того, что из-за холодов пока нельзя вырваться из казённых стен на свободу и вдоволь надышаться свежим воздухом:

Я живу лишь ожиданием весны,

Где луга цветут и запахом полны...

Где от свободы хмельной вольный ветер

И где нет смерти, все – радужные сны.

– Гляди, – Сева улыбнулся, – и правда ты стихи начал сочинять... Как здорово!

– Весна... Но это ещё пока не стихи.

– Всё равно складно, а главное, со смыслом.

Как-то Игнат поймал себя на мысли, что сколько бы он ни смотрел в окно, каждый раз взгляд его притягивала красавица яблоня. Что-то в ней было такое, что в душе порождало грусть, а память неудержимо отдавалась вдруг нахлынувшим думам о прошлом. Он не пытался сопротивляться, ему даже нравилось такое состояние. Яблоня будто понимала его. Она, казалось, вошла в него, воздушно-теплой волной заполнила все клетки, органы и как бы стала неотъемлемой частью его самого.

С приходом весны, когда грязно-белого снега уже почти не было видно, Игнат принялся уговаривать тётю Лену позаботиться о яблоне. Нянечка не соглашалась долго, всё бурчала:

– Чево это тебе вздумалось, ни к чему то дело...

Но Игнат упорствовал:

– Как это – ни к чему? Почки ведь набухают!

И тётя Лена, будучи по натуре своей добрым человеком, в конце концов, сдалась, принялась с яблоней возиться. Внимательно осмотрела ветки, разрыхлила кругом землю и даже побелила ствол.

– Зря только сбаламутил, ничё путнего не выйдет, – ворчала она. – Забыл чё ли, какая стужа была? Дерево-то без признаков жизни...

Игнат не соглашался:

– Нет, нет! Она ещё встанет, расцветёт... Будет жить! Будет, вот увидите.

– Увидим, увидим, ты только не волнуйся, сынок...

Игнат оказался прав: почки внезапно превратились в гнезда плотно прижавшихся друг к другу бело-розовых лепестков среди палевых, чуть поседевших узеньких и остреньких листочков. Настоящее чудо! За каких-то несколько часов всё преобразилось: каждый бутон, оттолкнувшись от других, раскрыл свои чашечки, из них брызнули белоснежные цветы и усыпали всё дерево.

Как-то утром цветущая яблоня у окна раскрылась во всей своей пышной красе. Едва увидев это, Игнат закричал от радости:

– Няня! Няня!

– Чево тебе? – спросила вошедшая тётя Лена.

– Она цветет! Она живёт, живёт!

Покачав головой, тётя Лена грустно сказала:

– Не уж, не...

– Да, да! – не унимался Игнат.

– Последний это у неё цвет, последняя весна…, – тётя Лена вышла из комнаты.

– Браток, – позвал с соседней койки слабый голос.

Игнат откинулся на подушку. На него смотрели грустные глаза Севы. Он был старше Игната на года два. В последнее время состояние его здоровья резко ухудшилось, ему было трудно дышать и говорить. Сева болел неизлечимой болезнью. Медперсонал ничего существенного не предпринимал, поставил на нём крест. Это действовало угнетающе, убивало всякую надежду.

– Как там, на свободе? – прямой, большой лоб Севы покрылся лёгкой испариной, он шумно глотнул слюну.

– Благодать!

– Дружище, у меня к тебе предложение...

– Какое? – Игнат приподнялся на локте.

– Давай махнём местами, – тихо сказал Сева и на несколько секунд закрыл глаза. По его лицу было хорошо видно, как он вел внутреннюю борьбу, преодолевая очередной приступ болезни.

– Ты хочешь на моё место?

– Да... У тебя ещё будет возможность вырваться на свободу, вдоволь  насладиться ею, а у меня, может быть, это последняя весна...

– Не говори такой чуши! – вспыхнул Игнат. – Никто не знает, сколько кому всего уготовано...

– А я знаю, я чувствую, – Сева снова шумно глотнул слюну.

Игнату было больно это слышать. Он, как ни старался отогнать от себя мрачные мысли, всё же понимал, что сосед по комнате обречён, дни его сочтены. Ясное подтверждение тому изможденный вид, бледность лица, немощность тела. Сева тоже всё прекрасно понимал, но на удивление был спокоен, не паниковал, смирился с неизбежным. Временами, когда болезнь отпускала и дышать, говорить становилось намного легче, он даже шутил, рассказывал какие-нибудь смешные истории или просто анекдоты. Смеялся тихо, комкая тонкими пальцами уголок байкового одеяла.

Игнат, конечно, не мог отказать Севе. Положение его действительно было лучше. Вот-вот, когда тёплые дни войдут в полную силу, он выедет в кресле-каталке на крыльцо, потом медленно спустится по деревянному настилу трапа... – и всё живое, мать-природа примет его в свои опьянело волнующие объятия. Над головой раскинется необъятное небо, по которому, будто по голубому морю, будут плыть пышные облака разнообразных очертаний, а вокруг – ковёр жёлто-белых одуванчиков, жужжанье пчёл и мошек, деревья и кусты, одетые в зелёные наряды. Вырвешься за железные ворота... И перед взором откроется простор, чуть влево – большой пруд, сосново-берёзовый лес. Тогда будто заново родишься на белый свет. Всё нехорошее, мрачное мгновенно исчезнет, душа наполнится большой радостью, которую будет очень трудно сдержать в себе. Так и захочется вскинуть вверх руки и громко-громко крикнуть, выплеснуть всё в бурном восторге, чтобы всем стало ясно, что, несмотря ни на что, он счастливый человек. Счастливый хотя бы только потому, что живёт на этом белом свете...

У Игната дух захватило, стало даже жарко. Да, Сева лишён всего этого. Он всю весну, даже лето так и пролежит в комнате, если, конечно, кто-нибудь из санитаров ни сжалится над ним и ни вынесет к кустам на траву. Это, наверное, настоящая пытка: невозможно вырваться ни из немощной оболочки, ни из цепких когтей чёрных мыслей, а впереди никакого просвета, никаких надежд... Да как тут можно отказать! Варваром надо быть, чтобы на такое решиться.

– Няня! Няня! – крикнул Игнат.

В комнату вошла тётя Лена.

– Неугомонный какой, от работы ведь отрываешь, – сердито проворчала она.

– Ну не сердись, ты же у нас самая добрая няня, мы очень тебя любим...

– Да ну тебя, скажешь тоже, – улыбнувшись, отмахнулась нянечка. – Хитрый какой, прямо как лис... Ладно уж. Чево надо-то?

– Мы, – Игнат кивнул на Севу, – хотим местами махнуть не глядя. Как это, возможно? А то ведь ему надоело лежать в углу, хочется на весну поглядеть, свежим воздухом подышать...

– Ладно, ладно, сынок, – тётя Лена подошла к Игнату, ласково погладила по плечу. – Я ведь понимаю...

– Нет, правда, помогите нам, поговорите с санитарами...

Тётя Лена повернулась, подошла к соседней койке, поправила подушку и одеяло.

– Ты, сынок, правда хочешь к окну? – спросила она.

Сева молча кивнул головой.

– Тогда ладно, счас скажу санитарам, они как раз в соседней комнате с медиками чево-то с Саткиным творят...

– Понятно, очередная жертва, – Игнат горько усмехнулся. – Вот почему там такой шум...

Сева тяжело вздохнул, потом подал голос:

– Они кричать станут, ещё откажут...

– Кто, санитары?! Ничё, скажу, докторша велела, – успокоила тётя Лена.

Санитары пришли через несколько минут и, ворча, всё же сделали то, что сказала нянечка. Когда они ушли, тётя Лена ласково посмотрела на ребят, спросив:

– Ну, довольны чё ли?

– Ко-онечно, наш ангел-спаситель! – воскликнул Игнат, играюще в знак благодарности наклонив вперёд голову и прижал к груди правую руку. – Мы вам очень обязаны, сударыня...

– Никак не хочет меняться, опять ведь ерунду загородил... Я лучше пойду, работа-то стоит. – И тетя Лёна ушла.

Сева не скрывал своей радости. Он изменился мгновенно, его нельзя было узнать: бледность и грусть исчезли, глаза возбуждённо заблестели, лицо порозовело, озарилось живой улыбкой. Болезни будто вообще не бывало! Игнат был очень рад этому, испытал полное удовлетворение. Вот когда им до конца осознано, как всё-таки приятно кому-то делать добро...

Откинув голову, Сева видел яблоню, щедро простиравшую свои ветки, и сквозь белую пену её цветов смотрел на небо. Белым шелковым шатром раскрывались ветки, прижимаясь кудрявыми цветками к оконному стеклу. Комната, казалось, была переполнена нежным ароматом и пчелиным жужжаньем. Пышный венец дерева царил над всем корпусом; яблоня светилась безмолвной радостью своего расцвета, обнадёживая больного.

– Знаешь, вот гляжу на эту яблоню, прикасаюсь к её цветам, дышу ими – и будто я не я, кто-то другой, – заговорил Сева, захлебываясь от бурного восторга.

– Так и должно быть! – Игнат сел на койке.

– Но это же чудо, самое настоящее чудо!

– Чудо, конечно. Вон и яблоня после сильных холодов ожила, набрала цвет! Хотя наша няня не верила... В чудеса надо верить. Жизнь сложна, сурова... Но в ней чудеса всё же бывают. Сам ведь убедился!

– Ты правда думаешь, что у меня всё ещё образуется? – Сева повернул голову в сторону Игната.

– А тогда к чему всё, зачем жить? Должна же быть надежда! Пойми, ты сам себе враг: вовсю расслабился, не веришь больше ни во что, смирился со своим положением и тем самым полновластно отдался болезни... Теперь она у тебя всё!

– Разве это ни так?

– И что? Что ты-то получил? Уверен, ничего, кроме чёрных мыслей да обреченности смиренно принимать все тяготы! Как же тогда твоё тело, твой организм может сопротивляться, если ты сам, сознательно убил надежду, которая бы и помогла противостоять болезни? Это же явное самоубийство...

– Ничего и никого я не убивал, – Сева шумно глотнул слюну, пальцы его нервно забегали по одеялу. – Это реальность, просто я считаюсь с ней. Да и медики говорят...

Игнат махнул рукой, сказал:

– Легко валить на кого-то... Медикам-то ты веришь, считаешься с их мнением... Забыл, где мы находимся?! Да тут с нами никто не считается, всем наплевать на нашего брата! Всё как бы, лишь бы получка шла... Вон как тащат! Всё на сторону уходит...

– Такая уж система.

– Верно. И ничего нельзя изменить. А всё почему? Потому, что брат наш разобщён. Мы только говорим, шушукаемся по углам – и ничего больше! Дел-то нет!

– Ага, попробуй свалить такую махину, это киты...

– Всё понятно. Кто-то бы, но лишь бы не я, – Игнат усмехнулся. Откинул дальше одеяло, подкатил за колесо к себе кресло-каталку и начал неторопливо одеваться.

– Да-а, брат, – Сева улыбнулся. – Сейчас ты такое наговорил... Сам-то хоть веришь во всё это?

– Заметь, кое-что из твоих же слов, потом просто сам во всем убедился...

– Ты, дружище, разговор в сторону уводишь. Веришь? Или говоришь только, чтоб меня поддержать?

– Сейчас не обо мне речь. Скажи лучше, почему это я читаю тебе умные нотации, а не наоборот? Ты же старше и, как говорится, опытнее, больше всего знаешь... Просто смешно.

Сева тяжело вздохнул, закрыл глаза.

– Оптимист ты, Игнат, – вырвалось у него.

– А ты пессимист! Неужели ты и этой яблоне не поверил? Но она же расцвела! Расцвела!

– Не горячись, приятель. Я понять хочу...

– Что же? Что от тебя действительно что-то зависит?

– Может быть...

Сева перестал говорить, задумался, глядя на белый цвет яблони, на резные просветы неба среди веток-то лазурные, то густо-синие. Он видел из окна что-то похожее на огромную пеструю шаль, которая то вся белела от проплывающего над деревом облачка, то снова покрывалась голубыми и синими узорами.

– Хоть бы, хоть бы на немножко излечиться, – зашептали его губы. – Вот ведь яблоня, живая, цветущая... Мы похожи друг на друга: то чахнем, то опять воскрешаем... Всё это так. Улучшение должно быть, должно... Хоть бы, хоть бы...

Сева оживился ещё больше. Он радовался, когда ветер стряхивал белые лепестки на подоконник. Своими слабыми пальцами он тянулся к ним, нежно брал их в руки.

– Ты только посмотри, посмотри, какие они воздушные, – говорил Сева и раскрывал ладонь, показывал Игнату.

– Спорить не буду, – ответил тот.

– Так бы всегда было, – на лице Севы блуждала счастливая улыбка.

– Обязательно будет! – твёрдо сказал Игнат.

– Да, да, только бы проклятая болезнь ослабила свою мёртвую хватку...

Игнат облегчённо вздохнул. Потом подумал: «Ожившая яблоня понемногу начнёт поднимать его, она не даст ему хиреть и вянуть: его дух должен одолеть болезнь! Похоже, он на самом деле поверил... А это значит, что дело сделано. Теперь и в коридор можно, надо дать себе физическую нагрузку, чтобы размять кости»...

С каждым днём всё больше лепестков падало на подоконник, на койку и даже на подушку. Казалось бы, это просто здорово, ведь скоро яблоня начнёт плодоносить... Но Игнат нисколько не радовался. Чем больше спадало лепестков, тем напряжённее, мрачнее становилось лицо Севы. Он снова говорил мало, почти всё молчал, задумавшись.

Однажды Сева неожиданно заговорил первым, устремив взгляд на яблоню:

– Сегодня мне приснился странный сон...

Игнат в это время уже был одет, садился в кресло-каталку.

– Расскажи, – откликнулся он.

– Будто на ветки нашей яблони накинули белую шёлковую шаль. Тяжёлые края её колыхались на ветру, скользя по веткам... Вдруг они хлынули на землю быстрыми белыми волнами, оставив только голые сучья, в безнадёжной тоске царапавшие грозное тёмное небо...

– И что?

– К чему это?

– Кто его знает, – Игнат пожал плечами.

Сева ничего не ответил, он отвернулся от яблони и закрыл глаза. Молчание, казалось, длилось целую вечность. Игнат не решался его нарушить. Потом Сева медленно, едва слышно выдавил из себя:

– Это конец.

Игната так и подбросило на месте, будто через него кто-то пропустил сильный заряд электрического тока. Сжав до белизны пальцев подлокотники кресла-каталки и выгнувшись вперёд, он во всю мощь своих лёгких крикнул:

– Не смей! Ты слабак, стонотик, нытик...

– Ну и пусть... Кретином надо быть, чтобы это не видеть! Сказки всё... Понял!

– Не ори, не глухой!

– Сам не ори! Сам же упрекал, что не поверил яблоне... А она вон кончается, с нами прощается... Таким же макаром и со мной будет, – Сева заскрежетал зубами, из правого глаза его медленно вытекла слеза.

У Игната перехватило горло. Приблизившись к соседней койке, он положил свою горячую от возбуждения руку на едва тёплую руку Севы и тихо, стараясь придать каждому слову уверенность, твёрдость, сказал:

– Не бери всё близко к сердцу... Я очень прошу тебя.

– Попробую, дружище, – Сева попытался было улыбнуться, но улыбки у него не получилось. – Прости за слабость...

– Всё в норме.

– Спасибо за всё...

Игнат умылся, заправил свою постель и отправился в коридор. После того, что произошло в комнате, на душе появился горький осадок, настроение резко испортилось. Хотелось побыть одному. Вот и любимое место – перекрёсток коридора, откуда были видны холлы двух отделений. Здесь же то самое окно, из которого открывался вид на проезжую часть дороги, по которой то и дело проносились машины, автобусы, поднимая в разные стороны фонтан грязных брызг, и шли прохожие, спеша куда-то. К этому месту его тянуло постоянно, тянуло будто железо к магниту. Он ничего с собой не мог поделать. Здесь он, как ни странно, отдыхал душевно, отрывался от казёнщины, серости и ненужной суеты, уходил в своих мыслях куда-то далеко-далеко, где всё, конечно, иначе. Главное – был самим собой. Это была его отдушина. Спасение. Он ни за что не хотел думать о том, что с ним стало бы, если бы не было этого окна, коридорного перекрёстка... Всеми клетками своего мозга он понимал, чувствовал, что тогда бы обязательно произошло что-то ужасное, непоправимое. По спине пробежали колючие, неприятные мурашки. Его передёрнуло. На душе было паршиво...

Игнат откинулся на спинку кресла-каталки. Расслабился. Он почему-то испытывал усталость. Странно: ничем особо физическим, кажется, не занимался, а так сильно устал. Неужели это всё оттого, что душевно переволновался? Да, нагрузка действительно оказалась чертовски большой. Тут, конечно, уже не до физических занятий, они отпали сами собой. На ум пришёл сосед по комнате. Сомнений больше не было, что-то должно произойти... Что? Опять смерть? Холодное дыхание её явно чувствуется... Будь она проклята! Такое чувство, будто вот-вот из жизни уйдёт кто-то из самых близких. Почему такое чувство? Кто ему Сева? Если, по большому счёту, разобраться, то никто, просто сосед по комнате, интересный собеседник, с которым можно коротать время. Между ними нет ничего общего, кроме, конечно, болезни и этих казённых стен. Но почему так сильно ноет сердце? Почему хочется выть волком?

Мысли невольно обратились к прошлому. В памяти сразу всплыла вереница фактов, когда из жизни уходили хорошие люди, а всякого рода подонки и до сих пор, как ни в чём не бывало, живут, процветают, им не на что жаловаться, они довольны всем и вся. Это приносило в душу обиду, угнетающее состояние. Всем своим мозгом, разумом он, как ни старался, не мог понять, почему так происходит. Ведь по всем законам добра и зла должно быть наоборот! Где логика? В чём тогда заключается справедливость? И, наконец, кто во всём этом виноват? Опять масса вопросов. И опять не последовало ответов. Их вообще никогда не было. Появились лёгкие головные боли. Переутомление, казалось, усилилось ещё больше. Игнат понял, и этот день не принесёт радостных минут...

– А-а ч-што ты тут делаешь? – раздался сзади голос.

Игнат слегка вздрогнул, обернулся. Это была Лариса. В коридоре уже было полутемно, горела всего одна лампочка, поэтому часть лица молодой женщины в кресле-каталке скрывала тень. Однако Игнат разглядел, вернее почувствовал, что соседка по отделению была, как многие выражаются, «под градусом».

– Ч-што глядишь, не узнал? – Лариса пьяно качнула головой. – Ч-што тут делаешь?

– Ничего, просто сижу.

– М-может, тоже бежишь от всего...

– Куда?

– Спроси ч-што полегче.

– Событие что ли какое?

Лариса вяло усмехнулась. Закурила и, махнув рукой, выдавила из себя:

– От горя!

– Какого?

– Придурок бросил... Смешно?

– Не сказал бы...

– Значит, понимаешь всё. Тошно. Дико. Будто нелюди, живём по законам джунглей: кто кого сгреб – тот и...

– Я знаю.

– Ничего святого... Один лишь животный инстинкт. И приходится терпеть, мириться, чтоб только выжить здесь, не сдохнуть как паршивая собака!

Игнат промолчал, говорить не хотелось. Собеседница его говорила чистую правду, от которой, как ни крути и ни изображай из себя стойкого оловянного солдатика, никуда не уйти, нечего возразить, она давит всей своей невидимой тяжестью. Он хорошо понимал, что женщине необходимо высказаться, выплеснуть всё, что накопилось на душе, и поэтому у него даже в мыслях не было, чтобы махнуть рукой и отправиться в комнату отдыхать, остался на месте, чтобы всё терпеливо выслушать. Лариса потушила окурок, сунула его в спичечный коробок и закурила новую сигарету. Выпустив в потолок струйку дыма, она продолжала говорить:

– Ничего бы этого не было, если бы ноги работали... А так не ляжешь под дебила – сразу пропадешь! Дерьмо какое... Но надо! Представляешь, как третьего этажа боюсь, где люди заживо мрут в говне и саке... Вздрагиваю, когда всё представлю. Жить просто не хочется... Спасаюсь одним – бутылкой. Выпьешь, хмель ударит в голову – и на всё наплевать! Пусть трахают, обдирают... Зато живу на первом этаже, есть пока возможность выехать на улицу... Я тебе ещё не надоела своим нытьём?

– Разве по мне видать?

Лариса снова закурила. Ей непросто было говорить, голос её и руки слегка дрожали.

– Теперь-то как? – решился на вопрос Игнат.

– А никак! Куда этому придурку деваться: курево, деньги понадобятся – зараз прибежит. Сколь уж раз такое бывало...

– Но, сама понимаешь, это так долго не может продолжаться... Всему есть конец.

– Да знаю я! – Лариса зло отмахнулась, будто хотела отогнать от себя невидимую назойливую муху. – Только вот не хочу об этом думать. Не старуха ещё, деньги водятся – и ладно, жить можно, а там видно будет, если, конечно, доживу, – она горько усмехнулась. Потушила окурок. – Разбередил ты мне душу. Тошно. Пойду я... Дерьмо всё, дерьмо.

Игнату тоже вдруг захотелось побыстрее попасть к себе. Как там сосед по комнате? Не позвать ли медсестру? Заехав тихо в комнату, Игнат увидел, что Сева спит. Дыхание его было на удивление ровным. Это успокоило. Взяв учебник «Теория литературы», Игнат, стараясь вообще не шуметь, снова выехал в коридор...

На утро Сева, проснувшись, первым заметил, что цветы опали с яблони совсем, и нежные, чуть пожелтевшие листочки широким пологом устлали землю.

– Вот и всё, спета песня жизни, – выдохнул он.

Игнат был потрясен. Он ещё попытался было убедить Севу, что всё пойдёт хорошо: это, мол, явление вполне закономерное; дерево обязательно зазеленеет, покроется листвой и принесёт плоды! Но тот уже ни чему не верил, только мотал головой и то и дело тяжело вздыхал и закрывал глаза.

И тут Игнат до конца всё осознал, увидел, что дерево действительно больше не наденет зелённого убора: маленькие, пушистые сероватые побеги листьев увяли и сморщились. Ветки покрылись будто мхом... Да-а, правда всё же оказалась за тётей Леной. Она, видать, знает там всякие тайны природы и ей ведомы незримые силы земли, о которых не может догадаться несведущий человек. Это не могло не удивлять.

Сева уже не прислушивался к тому, что ему говорил Игнат, он лишь смотрел тоскливым взглядом на обнаженную яблоню и всё заметнее слабел. У Игната разрывалась душа...

Через два дня, когда небо было совсем серым и яблоня, казалось, сурово стучала в оконное стекло оголёнными ветками, Сева умер. Умер тихо: уснул и не проснулся. А за окном стояла мёртвая яблоня... В душе Игната что-то окончательно оборвалось.

1990, 1994 гг.,

г. Каменск-Уральский.